Георгий Давыдов - Крысолов

Между прочим, Милуша не только на два месяца зацепилась в лаборатории (дальше немцы ее турнули), но на два же месяца стала подружкой Ильи. Разумеется, Илья к весне 1938-го, когда приехал к Федору и Ольге, давно забыл про Милушу. Но Милуша, надо полагать, не забыла — во всяком случае, насвинячила ему с удовольствием осенью того же 1938-го, когда припархивала в Париж. Нарочно (и невзначай) столкнулась с Ольгой и, прикинувшись ангелочком, шепотом — про свою большую любовь с московским ученым, который, правда, не желает возвращаться в Москву… Ольга уж, конечно, не стала бы слушать, но, когда поняла — о ком, — не смогла оборвать. «Таращилась только как безумная», — хихикала Милуша своим товаркам на следующий день по парижскому телефону (в квартире генерала Василия Донжона ей было уютно — но жена Донжона возвращалась из Ниццы вот-вот).

Да, становится ясно, почему Илья не получил от Ольги рождественскую открытку тогда, в декабре 1938-го. И взволнованно летела его открытка навстречу. По телефону в новогоднюю ночь он тоже им позвонил, но Булен (как всегда) уговорил Ольгу отметить встречу в кругу остзейцев. Барон Николя опять дышал на Ольгу вином. И она даже не оттолкнула его, когда он ткнулся ей в шею. «Что вы делаете, пьяница?» — «Пиво пенится? Хо!» — «Ведете себя неприлично». — «Да, здесь отлично». — «Вам, признайтесь, не стыдно?» — «Какое в Париже быдло!» — «Вы, как-никак, барон». — «Эмигрантам пора кончать считать ворон». — «Я скажу мужу». — «Да, Оленька, немножко недужу». — «А жену вам свою не жалко?» — «У царя всегда был пряник и палка». — «У вас противные усы». — «Положите еще Дикую дивизию на наши весы!» — «Вы не знаете, что такое поэзия». — «Точно так, друг-англичанин смеется: крези я!» — «Ну все: устала». — «Так где после бала?» — «Перестаньте!» — «Да! Раньте меня, раньте!» — «Вы — пошляк и рантье». — «Я всегда в толпе узнаю ваше канотье». — «Ха. А фижмы?» — «С вами — на Фиджи?» — «Вы — прожженный ловелас». — «Мне отвратителен рабочий класс». — «Сами вы как мужик норовите только щупать баб». — «Вот это правда: мой армянин ловко готовит кебаб».

Приятно, что в швейцарском убежище не было ни пьяного барона Николя, ни, разумеется, немцев, топающих по Парижу.

Булен решил остановиться в Интерлакене: Ольга не спрашивала почему. Денег (он не продал парижскую квартиру, но какое-то золотишко обратил в швейцарики) хватало, чтобы жить в любом месте. Он не купил, нет, но снял на год (с легким продолжением аренды) особнячок на краю игрушечного (так в путеводителе, так в жизни) городка.

У Ольги с дороги не болела — пылала — голова («Мне твои мигрени не нравятся», — Булен трогал ей лоб губами, как дочке). Но когда он показал ей старозаветную столовую внизу (темные стены, темные балки на снежном потолке, надежный, как мажордом, камин), две спальни, кабинет и библиотеку наверху, когда там же, наверху, провел ее, держа, как в полонезе, за вытянутые пальцы, по сладкому паркету гостиной (просто цвет здешнего меда), звякнул портьерой и она увидела в окне, в зеленом ущелье, черно-синюю гору, — когда он раскрыл стеклянные двери на балкон, обвитый чугунной оградой, и она не дышать стала — а глотать, глотать воздух, валившийся оттуда с горы (горцы назвали ее Юнгфрау), вот тогда она засмеялась: «Булен, ты самый лучший муж, и голова у меня совсем не болит». «Благодарю», — порычал он.

Себя, надо признаться, он тоже не забыл.

Купил (не пожалел — вот расточитель) погребец на напыщенных ножках, с вырезанными из дуба фигуркой Ноя и зверей: трудолюбивый конь, сунувший морду в ясли с овсом, франт-петух, за ним — пятак борова, дальше — тяжелая псина — из-за которой, собственно, Булен прельстился этой вещицей. Внизу была даже крыса; впрочем, ей на хвост победно наступал Ной. «Что прятать, — ткнула пальцем она, — станешь в этом гробу? Шифровки?» — «Оленька, это же бар. По-моему, раздавить божолешку прошлого урожая (он показал вишневую пляшку) — не грешно? В кругу верных бойцов белого дела». Разумеется, это были потуги на ее иронический стиль. Откуда в курортном городке сытой Швейцарии взяться русским горемыкам? Соответственно, не с кем лечить горе.

Позже — появятся. И не какие-нибудь простецы, а, например, профессор Ильин — он уже в 1936 году начертал проект конституции свободной России. Впрочем, Ильина предпочитали называть небесным опричником (острота Фердяева?). Булен и не спешил отрекомендоваться Ильину. К тому же тот много работал: в домике, который снимала чета Ильиных, перебегая в Интерлакен из Цюриха, всегда можно было видеть стальные глаза профессора за неутомимо плюющейся страницами пишущей машинкой. Страницы, страницы… Сколько страниц необходимо испечатать, чтобы доказать очевидное — большевики — крысы? Четыреста восемнадцать? Почему четыреста восемнадцать? — хохотнула Ольга.