Георгий Давыдов - Крысолов

У Федора от таких разговоров в голове закручивалась муть. Но генералу надо отдать должное: он знал, что разговоры о судьбах России и народа нужно уметь прервать рюмкой (юный Булен — пас), папиросой (юный Булен — пас), скабрезной шуточкой (юный Булен — о высоконравственный Булен — пас), покером (все еще юный Булен — охотно, благодарю вас), обедом (Булен — охотно, благодарю вас, и отобедает за двоих еще раз, хотя Штигенфункель запрещал на званых обедах есть с жадностью, но, простите — думал Булен в оправдание — Штигенфункель не предвидел 1917 года — благодарю вас).

Прибавим: у Игнатьева вырисовывались и матримониальные наброски относительно Буленбейцера — пристроить бедную родственницу (таких насчиталось две, нет, четыре), заодно — недреманое око (разве барышня не окажет дяде пустяшных услуг?), а в случае летальной кончины большевиков (генерал мысленно не отказывал им в подобной перспективе) молодым остается молодое занятие: делать детей. Впрочем, вскорости супруга убедила генерала, что Федор — неисправимый, такой неисправимый — холостяк.

Пожалуй, Буленбейцер именно с Игнатьевым распробовал вкус лицедейства. Оказывается, удовольствие (совершил открытие Федор) не только в том, чтобы в споре повалить на лопатки (это нравилось среди каменноостровских сверстников), а кивнуть да, да, да, да — мысленно ликуя: вот я тебя купил, потому что даже умному человеку приятно, когда ему дакают, и даже умному не заходит в голову, что его дурачат.

Конечно, Булен поначалу робел — и от генерала, и от жены, чьи кошачьи глаза и вызывающая пахитоска в янтаре («почему бы революционерам не ценить комфорт?»), чьи кошачьи глаза и пахитоска в янтаре («Ценить комфорт: Маркс, например, любил чистые манишки. Энгельс, например, перед выступлениями водил по усам душистой помадой. Алексис, я разве не права?»), чьи кошачьи глаза («Не отрицайте, господа, что Маркс пользовался во всех отношениях большим успехом») и пахитоска в янтаре («Рабочим и работницам, Феодор, я уверена: было бы особенно приятно ваше расположение»), чьи глаза и пахитоска…

Но постепенно Буленбейцер научался вплетать в монологи Игнатьева хотя бы словечко или даже бурную трель. В завершение обедов это выходило удачно: вы, Алексей Алексеич, отметили верно, что лучшие люди служили народу всегда, всегда, так почему же мы в годину испытаний не говорим народу наше хором «да»? или мало страданий? сколько потаенных желаний еще таят прислужники, привыкшие ходить в золоченые нужники?

Примерно так. Звучала речь раскрывшего на действительность глаза, прежде не понимавшего ни аза.

Остается лишь подтвердить перековку весомой цитатой. Игнатьев: «…хаскхывшие на действитехность гхаза, да. Уместно пхивести здесь схова нашего хефохматоха. Я пойду в бибхиотеку. Я хочу, душенька, показать моходому чеховеку выдехжку из письма Петха Вехикого — там удивитехнейшая мысхь пхо общее находное бхаго. Сказано, конечно, иначе, но смысх такой. Я хочу, гохубчик, чтобы вы поняли: нехзя, нехзя идти пхотив находа. Надо, — он улыбнулся, — оставаться всегда в стхою. Натали, займешь Федоха?»

Пока Буленбейцер разглядывал мыски ботинок и слушал поерзывания Трухановой, часы точно один раз брякнули, потом вдруг: «Вы что, спите?».

Поднял голову — она так же сидела в кресле, но только весь верх платья оказался спущен вниз — она улыбалась: «Я думала, вы заснули, а мне стало жарко».

Циферблат был точно над ней. Им хватило четверти часа.

«А вот, смотхите, и цитата. Обманутый… минутку… а! вот! обманутый наход никому не пхощает обмана. А?! Как сказано…»

Разумеется, Буленбейцер продолжил бывать у Трухановых, вернее, Игнатьевых. Было мгновение, когда судьбы России (нет, это не оперетта, это его тоже тревожило, по-другому, чем лжегенерала), судьбы большого пентюха (так Буленбейцер-старший называл русского мужика, т. е. народ, — согласимся, хорошее противоядие против Маркса), судьбы друзей — где Илья? Ольга? Плукс-растяпа? Надин? Где Прыщавый? — все заслонило золотое тело госпожи Трухановой. Хорошо, что у генерала нашлось много поручений: Булен успевал поостыть.

«Хы, — улыбалась она, стоя коленями на кровати и держа его за плечи, — поздоровел». Ну конечно — должен был бы ответить Булен — ведь генеральские обеды продолжались и при их отъездах. Вот она — вешка профессии. Талончик, штамп, паспортишко, что-то в карман, что-то в другой. Молодые люди любят риск (правда?), старые люди любят покой (правда?) Булену всегда было весело, весело читать потом в Париже и потом в Нью-Йорке статьи из Москвы про чистоту кристальную революционеров. «Какие они теперь, — повторял он Ольге в 1970-е, — стали жалкие. Нет, в 20-е с ними было много веселей, а, Олюшка?..»