Татьяна Устинова - Я - судья. Божий дар

Лена разложила на столе материалы дела, оправила пиджак, вытащила из сумочки пудреницу и припудрила нос. Едва она успела спрятать пудреницу обратно в карман сумки, как в дверь постучали. Явились Джонсоны со своим адвокатом. На часах было ровно одиннадцать тридцать. Через десять минут появилась Людмила.

Поздоровавшись, Лена предложила посетителям присаживаться. Специально для этого визита Дима с утра ходил по соседям и клянчил стулья (в кабинете имелось только два шатких стульчика). Люди в суде работают не то чтобы жадные, но прижимистые и хозяйственные. Но Дима действительно очень хороший помощник, потому что в итоге таки раздобыл два разнокалиберных стула. Самому ему пришлось примоститься на подоконнике.

Людмила сидела молча, шмыгала распухшим красным носом.

Джонсоны еще раз изложили суть дела. Точнее, изложил мистер Джонсон. Его жена сидела молча, сцепив на коленях руки. Ногти на правой были обкусаны до мяса.

Мистер Джонсон говорил по-русски бегло, лишь иногда перемежая речь английскими словами. Каждый раз, вставляя фразу на английском, он встряхивал головой, говорил «сорри» и продолжал по-русски. Время от времени он, не прерывая разговора, касался пальцами рукава жены. Это неосознанное движение, похоже, придавало ему сил.

Адвокат периодически вставлял в беседу свои пять копеек, направляя словесный поток мистера Джонсона в нужное русло. Время от времени он ловким жестом фокусника извлекал из портфеля тот или иной документ и клал перед Леной на стол. К концу беседы он разложил перед ней пасьянс из чеков, квитанций, договоров.

Лена на чеки и договоры едва глянула. Она смотрела на супругов.

Никакие они не рвачи и не аферисты. Эти двое — просто очень усталые, замученные люди, которые хотят одного: получить своего ребенка. Не отобрать у русской женщины ее дитя, а забрать свое, еще до рождения горячо любимое и желанное чадо. Вот и вся история.

А Людмила? Хочет поторговаться? Из-за этого весь сыр-бор? Ей ребенок сто лет не сдался, но суррогатная мамаша его не отдает, чтобы помотать Джонсонам нервы и выдоить из них как можно больше денег? Провинциальная деваха почуяла вкус денег, хорошей жизни, и сумму в двадцать тысяч долларов, поначалу казавшуюся ей огромной (Лене, она, впрочем, и сейчас такой казалась), сочла теперь недостаточной? Делает ставку на то, что Джонсоны очень (то есть действительно — очень) хотят ребенка, пойдут на все, чтобы его получить, в том числе — и на дополнительные издержки? В то же время они граждане правового государства, привыкли решать вопросы цивилизованно и обрез в ход не пустят, киллеров не наймут и голову Людмиле отрезать не станут…

Но вот беда: Людмила Соколова никак не походила на хитрую и жадную провинциалку, торгующую детьми.

У Людмилы был красный, вспухший от рыданий нос, который она безжалостно терла большим клетчатым платком. И глаза были такие же вспухшие. И разговаривать она категорически была не в состоянии. Только бубнила, что все равно своего Лысика не отдаст, вот что хотите делайте, ну не может она его отдать, и все тут. Потом Люда начала плакать — сперва тихо и как бы между делом, потом — всерьез, шмыгая распухшим носом и поскуливая. Невозмутимый Дима дал ей воды, и Люда плакать вроде как перестала, но принялась икать.

Она была совсем молоденькая, эта девчонка. По документам — двадцать один год, а на вид и того меньше. Выглядела чуть ли не Сашкиной ровесницей. Жалкая, дико несчастная, перепуганная дуреха, которая наворотила дел, а теперь не знает, как из всего этого выпутаться. Она клялась вернуть Джонсонам все деньги, которые они потратили на клинику, и на квартиру, и на продукты, не сразу, у нее сразу столько нету, но она все отдаст, все до копеечки, вот заработает и вернет, она даже расписку может написать… Она не хотела… Не знала, просто так вышло… Ну не может она отдать ребенка.

— Пожалуйста, не отбирайте моего Лысика, ну это же не по-человечески, поймите, у вас ведь, наверное, тоже дети есть, вы бы их отдали? Я как подумаю… Как подумаю, что его у меня могут отобрать, — хлюпая носом, говорила Люда и все комкала свой насквозь промокший клетчатый платок. — Так я жить не хочу, понимаете? Вот не хочу жить — и все, и так тяжело, так тяжело, что вот прямо хоть с моста в реку…

«А ведь ума-то хватит — в реку с моста, — подумала Лена. — С учетом послеродовой депрессии — да запросто. Дуреха сиганет с моста, а ты, Елена Владимировна, потом с этим живи. Э-эх, что ж за дело такое, всю кровь оно из меня выпило…»