Герберт Уэллс - Отец Кристины-Альберты

Синие глаза взглянули на Бобби в поисках подтверждения, и он кивнул.

— И я гулял по Эппингскому лесу в костюме, который мне не нравился… костюм для гольфа, довольно утрированный, с мешковатыми брюками, которые выбрала для меня жена… Они словно с каждым годом становились все мешковатее… Гулял и ничего не знал о том, что я наследник всех веков, что Земля до самого центра и до неба — моя. И ваша. Наша! У меня не было ни малейшего ощущения долга по отношению к ней, во мне еще не пробудилось самоуважение. Я был не только Саргоном, но всеми мужчинами и женщинами, которые когда-либо что-то значили на Земле. Я был Вечным Слугой Господа. Но я не думал об этом, а боялся лошадей и незнакомых собак, и часто, когда навстречу мне шли люди, я думал, будто они рассматривают меня и разговаривают обо мне, и я не знал, что мне делать с руками и ногами, не знал, куда их девать.

Он умолк, чтобы улыбнуться этому воспоминанию.

— Было очень интересно разговаривать с вашим доктором Дивайзисом о нелепости, слепой узости и мелкости, в которой я жил так долго. Мы говорили о Великом Человеке, каким я был на самом деле, о Великих Людях, какими мы были на самом деле. Все Слившиеся Великие Люди. Вы и я — одинаково. Потому что в прошлом вы, и я, и он были одним, и в будущем можем вновь воссоединиться. Мы просто разделились, чтобы овладевать сущим. Вот как рука разделяется на пальцы. Мы говорили о том времени, когда живущий в нас дух построил первую хижину, спустил на воду первую лодку, объездил первую лошадь. Мы не могли связать эти великие моменты с конкретными действиями, но мы вспоминали их… в общем. Мы вспомнили жгучее солнце, когда кучка людей впервые пересекла пустыню, и когда человек впервые ступил на ледник. Он был… скользкий. Затем я вспомнил, как следил за моими людьми, когда они насыпали валы вокруг моего первого города. Мы гнались за разбойниками, угонявшими первые стада. Потом мы с доктором Дивайзисом стояли в воображении на подобии квартердека и смотрели, как наши люди налегают на огромные весла ладьи, которая доставила нас в Исландию и в Винланд. Мы видели это оба. Мы спланировали Великую Китайскую Стену; я считал наши латинские паруса на нашем великом канале. Видите ли, я воздвиг миллионы великолепных храмов и создал миллионы чудесных скульптур, картин, драгоценных украшений. Я забыл это, но так было. И я любил миллионами любовий — да-да, — чтобы быть сейчас здесь. Как и мы все. Мы обсуждали это, ваш доктор Дивайзис и я. Мне не грезилась и миллионная доля того, чем я являюсь. Когда я думал, что я Саргон, целиком и только, я все еще не осознавал мое великое наследие и мою великую судьбу. Даже и теперь я только-только начинаю видеть это… Нелепо думать, что я после всех свершений и приключений готов был прогуливаться по Вудфорд-Уэллсу в дурацком твидовом костюме и брюках-гольф, чрезвычайно неудобных и тяжелых — знаете, они меня противно щекотали в жаркие дни. Но так было. Было. Я не понимал… И я шел, пока не оставалось сил терпеть, а тогда я останавливался и почесывал себя под коленками… Конечно, когда я называл себя Саргоном, Царем Царей я, как назвал это доктор Дивайзис… символизировал. Разумеется, каждый человек на самом деле Саргон, Царь Царей, и каждый должен овладеть всем миром, и спасти его, и управлять им, как должен я.

Он завершил свои объяснения. Он разложил свои разъятые части перед Бобби точно в том виде, в каком Доктор Дивайзис вернул их ему.

— Но что именно вы собираетесь делать? — спросил Бобби.

— Я думал над этим.

И некоторое время он продолжал думать.

— Все так изменяется, — сказал он, — когда понимаешь, что ты — не единственный Саргон. Я думал быть великим царем, великим вождем, думал, что весь мир просто последует за мной. Сомневаюсь, чтобы я когда-либо безоговорочно верил, будто подобная задача мне действительно по силам, но я не понимал, как иначе могу я быть Саргоном и царем. Но теперь вижу. Я делал что мог, но даже направляясь в Букингемский дворец, я осознавал насколько не для меня эта задача. Я говорил доктору Дивайзису… я сказал ему: раз он — Саргон и Царь, так же, как и я, и раз почти кто угодно может стать Саргоном и царем, то уже речи нет о дворцах и тронах, о том, чтобы тебя провозгласили царем и короновали, — все это устарело не меньше кремневых орудий. Просто нужно быть царственной личностью и со всеми другими царственными личностями в мире трудиться, чтобы мир этот стал достоин нашего высокого происхождения. Кто угодно может пробудиться и стать царственной личностью. Мы можем быть подлинными царями, оставаясь инкогнито. Можно заниматься прачечной, как я, когда я был просто Примби, и думать только о прибылях, и потребностях, и тщеславных потугах, и страхах маленького человека при прачечной — и как тоскливо было это! Или можно быть царем, потомком десяти тысяч царей, сонаследником всех человеческих деяний, владыкой еще не рожденных поколений, которому выпало жить в изгнании при прачечной.