Роман Сенчин - Зима

Вернулась Ирина с пельменями. Поставила тарелку по левую руку от меня, но не рядом, чтоб не мешала.

— Ир, — сказал я, чувствуя, что она сейчас пойдет к барной стойке.

— Да? — бесцветный отклик.

“Я люблю тебя… Не могу без тебя жить… Давай поженимся… Давай я продам квартиру, и уедем”, — прощелкали в мозгу фразы, и ни одну из них я не смог произнести вслух. Не потому, что не решался, а просто… Просто знал, какой будет реакция. Эта ее полуулыбка, но уже не странная, а однозначно-насмешливая. Которая вполне может стать знаком: та ниточка, что связывала нас, рвется навсегда… В какой-то песне есть слова: “Женщины, которых, как реки, не повернуть вспять”. Когда женщина по-настоящему начинает тебя презирать, ее расположение ничем уже не вернешь. Лучше уж пусть остается как есть. Несколько раз в неделю буду приходить сюда и обедать, раз в месяц-два Ирина будет оказываться на час-другой в моей квартире…

— Ир, — говорю вслух. — Я сегодня приду на футбол. Можно?

И она невесело, но без всяких полутонов улыбается. Это действительно улыбка.

— Да конечно! Буду рада.

Я наливаю еще водки и глотаю. Закусываю вываленными в сметане пельменями… Пельмени здесь хорошие, с натуральным фаршем.

— Буду болеть за “Арсенал”, — говорю. — А ты?

— Мне “Барселона” всегда симпатичней.

— А в “Арсенале” Ван Перси. Он уж симпатичней всей “Барселоны”. С точки зрения женщин, конечно. Ты не подумай, — стараюсь ее развеселить.

— Да ну, он слащавый какой-то. Месси — вот настоящий парень.

Шутливо соглашаюсь:

— Ну да. Месси вне конкуренции… Зато в “Арсенале” наш — Аршавин.

— Ай, — морщит нос Ирина, — да какой он наш? Наши дома играют.

— Ага, в “Кристалле”!

И мы с ней смеемся вполне искренне… Наш “Кристалл” всю жизнь пробивается во вторую лигу. Играют за него сорокалетние мужики, больше похожие на бойцов без правил, чем на футболистов…

Расстаемся в приподнятом настроении. Я расплатился (положил в папочку две сотни, хотя счет был на сто семьдесят два), надел куртку и вышел.

Выпитые сто грамм под хорошую закуску почти не чувствовались. Точнее, опьянения нет, зато возродилась энергия для дальнейшего похода по городу… Даже не так… Утром меня выбросила из дому тоска, а теперь появилось желание просто гулять, разглядывать знакомые здания, деревья, вывески, ворота, окна. Я словно бы хозяин, проверяющий сохранность своих владений… Теперь я готов многословно, эмоционально говорить с Натальей хоть о поэзии, хоть о чем…

И я уверенно шагаю к тому музею, где она работает.

Раньше, помню по детству, у нас был один музей — краеведческий, да и тот со скудными экспонатами. Ценные находки увозили в столицу, что-то в Эрмитаж, а у нас оставалось ненужное… А с начала девяностых музеи стали появляться, как грибы (или что там появляется словно бы ниоткуда). Музей денег открылся, музей моря, музей камня, музей игрушки, музей вина… Правда, музеями эти заведения сложно назвать, — скорее уж магазины, замаскированные под музеи. В музее денег, например, есть стендик с несколькими старинными монетами и редкими банкнотами, а прочее — товар. Так же и с остальными.

Но года четыре назад открылся действительно музей, хотя тоже почти без экспонатов. Его открытия добивались долго и трудно, с митингами и обращениями к мэру, губернатору, министру культуры… Дело в том, что в нашем городе в конце позапрошлого — начале прошлого века жила одна художница. Наташа всегда уважительно, с благоговением называет ее по имени-отчеству — Мария Григорьевна.

В общем, жила в нашем городе художница Мария Григорьевна, была знакома с кучей известных людей, считала себя ученицей Айвазовского, навещала Льва Толстого, когда тот лечился в Крыму. Но в общем жила незаметно в своем одноэтажном каменном доме на улице Десантников (как раньше называлась, не знаю), писала картины. Весной двадцатого года, когда к городу подходила Красная армия и уже никто не верил, что ее остановят и победят, собрала свои холстики и села на пароход. Жила в Болгарии, во Франции, умерла в США в глубокой старости.

Картины Марии Григорьевны есть во многих европейских и американских музеях (в основном в запасниках), а у нас почти ничего не осталось. Это и было одной из причин, почему музей долго не организовывали (вторая существенная — в ее доме находилось государственное учреждение). В конце концов городская интеллигенция убедила, что главное — не экспонаты, а знак, что человека помнят, сделанное ею — ценят.