Джейми Форд - Отель на перекрестке радости и горечи

— Я кое-что ищу, — сказал Генри.

Марти, отложив палочки на край тарелки, посмотрел на отца:

— Что-нибудь важное? Могу я помочь?

Генри надкусил пирожок с заварным кремом, отложил, отодвинул тарелку.

— Если найду что-нибудь стоящее, расскажу.

«Может, я еще тебя удивлю. Ты только подожди. Только подожди».

Марти, казалось, остался при своем мнении.

— А у тебя самого все ли в порядке? У тебя, похоже, что-то на уме, кроме учебы и оценок.

Генри чувствовал, что сын хочет что-то сказать, но Марти молчал. В их семье главное — верный расчет. Сам Генри всегда старался удачно выбрать время для разговоров со своим отцом. Может, и с Марти та же история.

«Придет время, он сам разберется, — сказала Этель вскоре после того, как узнала о своей болезни. — Он твой сын, но не твое отражение, он не должен повторять тебя».

Солнечным августовским днем Этель повела Генри на Зеленое озеро покататься на лодке и там сообщила печальную новость. «Да нет же, я могу прожить еще долго. — пояснила она. — Но если я умру, пусть мой уход сблизит вас».

Этель никогда не переставала опекать сына, а заодно и Генри. Пока не началось лечение — тогда все перевернулось. Навсегда.

Отец и сын ждали молча, не глядя на катившие мимо тележки с дим сум. Тревожную тишину прервал звон посуды на кухне и ругань на китайском и английском. Было о чем спросить и чем поделиться, но ни Генри, ни Марти даже не пытались, просто ждали официантку с чаем и кружочками апельсина.

Генри мурлыкал старую песню — слова он давно забыл, но мелодию помнил до сих пор. И чем дольше он напевал, тем больше хотелось ему улыбнуться.

Марти же только вздыхал, ища глазами официантку.

Оплатив счет, Генри наблюдал, как Марти, взмахнув рукой на прощанье, ставит на переднее сиденье серебристой «хонды-аккорд» увесистый пакет с едой на вынос. Поддался на уговоры отца. Марти нравилась еда в университетской столовой, но разве она сравнится с дюжиной свежих хум бау ? Вдобавок паровые пампушки со свининой легко разогреть в микроволновке.

Посмотрев вслед машине сына, Генри заглянул в цветочный киоск и поспешил к ближайшей автобусной остановке, где сел на тридцать седьмой автобус, огибавший Капитолийский холм, — а от конечной рукой подать до Озерного кладбища.

После смерти Этель Генри дал себе слово каждую неделю бывать на ее могиле. Но за полгода он приезжал сюда всего однажды — на тридцать восьмую годовщину их свадьбы.

Генри положил свежие гемантусы — точь-в-точь такие, как у них в цветнике, — на маленькую гранитную плиту, единственное напоминание о том, что когда-то на свете жила Этель. Постояв минуту, Генри убрал букет, смел с могилы опавшие листья, соскреб мох и снова положил цветы.

Генри спрятал зонт: мелкий дождик — не беда, обычное дело в Сиэтле — и достал из бумажника белый конверт с иероглифом, означавшим фамилию Ли, которую Этель носила последние тридцать семь лет. Внутри лежала конфета и монетка в двадцать пять центов. Конверты выдавали всем в погребальной конторе Бонни Уотсон, где проходила поминальная служба. Конфеты означали сладость, а не горечь прощания. А на мелкие деньги полагалось по дороге домой купить еще конфет — на долгую жизнь и счастье.

Генри до сих пор помнил вкус конфеты, мятной пастилки. Но заходить после похорон в магазин он не захотел. Марти, как ни странно, уговаривал соблюсти обычай, но Генри отказался.

— Отвези меня домой, — только и смог он сказать, когда Марти затормозил у продуктового магазина «Саут-Гейт».

Генри и не думал тратить монету. Долгая жизнь и счастье подождут. А монету он сохранит — будет держать при себе всегда.

Думая о счастливой примете, Генри достал монету из конверта, который всюду носил с собой. Обычный двадцатипятицентовик — можно позвонить из автомата или купить чашку скверного кофе. Для Генри же он означал надежду на лучшее будущее.

Генри вспомнил день похорон. В то утро он приехал пораньше, чтобы встретиться с Кларенсом Ма, распорядителем. Лет шестидесяти с лишком, добряк, любивший пожаловаться на свои хвори, Кларенс ведал погребальными делами в китайском квартале. К каждому району города был приписан распорядитель. Величественные стены погребальной конторы Бонни Уотсон были увешаны фотографиями в рамках: похоронные агенты всех цветов кожи — чем не ООН?

— Как вы рано пришли, Генри, — чем могу помочь? — Кларенс, сидя за столом, раскладывал по конвертам монеты и конфеты.