Илья Беркович - Отец

Вы и есть эти люди. Чтобы вознестись, надо спуститься. Мы встречаем эту субботу, как затравленные звери. Весь город против нас. Следующую субботу вы будете встречать, как цари. К каждому из вас встанет огромная очередь, чтобы поцеловать у вас руку и получить благословение. У вас будут просить и покупать советы, вам будут исповедоваться.

На этой неделе вы вознесетесь, но для этого нам придется спуститься еще ниже. Железным топором, железным зубилом запрещено отесывать камни для жертвенника, потому что из железа делают оружие. Нам придется взять в руки железо. Это будет завтра.

Саша рыгнул, и от запаха аниса из собственного рта, аниса, который эта сука, Данина жена кладет во все салаты, ему стало еще хуже. Лица сидящих за столом немного осветились светом услышанной лести, но никто, кроме Саши, не понял смысла сказанного, не понял, что завтра они возьмут в руки автоматы из ящика в кладовке, и их к чертовой матери перестреляют, а кто останется в живых, пятнадцать лет в тюремной робе, теряя волосы, зубы и все остальное, просидит в раскаленной камере беэршевской тюрьмы.

Горчаков пьяно ухмылялся. Дани смотрел на Учителя задумчиво и спокойно. Его жена одновременно подносила ко рту вилку с куском селедки, наливала маленькому сыну пепси-колу и рычала на больших — похожего на сапог и смазливого; они расчертили надвое хумус в банке и бешено соревновались — кто быстрее съест свою половину при помощи крекеров. Хумус и крошки летели во все стороны. Француз жевал. На его густой, черной, мелкокурчавой бороде светилась винная капля.

За два дня до того, в среду вечером Ави уехал с Горчаковым. Сашу заперли. Вернулись в темноте, с Французом, и стали втаскивать ящики: короткие — гранатные и длинные — ружейные.

Саша спускает воду и возвращается на свой матрас. Ну хорошо. Бежать мы не можем. Но позвонить-то мы можем? Если накрыться одеялом с головой, прижать мобильник к груди, чтобы не слышали, как он металлофонит включаясь, набрать номер своей квартиры в Ришоне, хоть голос услышать мы можем? Можем. Только вместо отцовского голоса, вместо тяжелого родного „алле“, Саша услышал комнату. Услышал, как чиркнула спичка, как передвинули по столу стопку.

— Работал в орханах, — медленно произнес незнакомый баритон, — потом в орханах стало нельзя работать. Ушел в агротехнику. У меня среднетехническое. Рационы знаю от и до. Хто это звонит, твой хлопец? Шо он, тоже у армии?

— Сашулька, — сказал вдруг отец, — ты что так дышишь? Што такой захеканый? Устал? А мы тут с дядей Гришей сидим. Наш, винницкий. Как твое ничего? Ну, иди, сынок. Иди, отдохни. Выкинь все с головы и спи. Час поздний.

Комната отключается. Саша выключает мобильник, откидывает одеяло и начинает, глядя в окно, представлять, что он русский купец из американского фильма, что он одет в серую, как облака, каракулевую шубу, черный фрак, а на булавке его галстука горит вот эта маленькая, твердая ночная звезда.

— А теперь я расскажу вам об электрошоке. Вернее, Вера расскажет.

— Какая Вера?

— Ну, Вера, с 33-го дома.

— Не знаю.

— Ну, Вера, как это ты не знаешь, в том подъезде живет, где Галина слепая с кошками. Неужели не знаешь? У нее муж такой толстый, Вася, его, когда они приехали, прозвали „еврей Вася“.

— Так он еврей или Вася?

— А тебе что с ним, под хупой стоять?

— Уже и спросить нельзя? Чего ты такая злая? Личная жизнь неустроенная? У меня тоже неустроенная.

— Ты закроешь, наконец, форточку, или нет? Видишь, женщина уже вышла, хочет рассказать. Извините, вы Вера?

— Ой, девочки, я до сих пор, как вспомню, вся дрожу. У нас говорили: „Долго рассказывать, да слушать нечего“. Сижу я в шабат на скамейке. От моего дома ворота видны. Въехал трактор, а на нем — пожилой мужчина, я бы сказала — очень пожилой. Остановил рядом с подъездом, спустился, я заметила, что одет оригинально: в жилетке из овчины, шортах, кепочке, одно колено забинтовано. На поясе аж два пистолета и еще что-то, я не сразу рассмотрела. Обратился ко мне — честно вам скажу, не поняла, на каком языке, осмотрелся и пошел к 128-му дому, он вообще-то незаселенный, кроме тех квартир, куда черные, которые куру раздавали, незаконно вселились. Смотрю, этот мужчина остановился, размотал такой дебелячий кнут, а там на куче песка грелись Галинины кошки. Как, извините, щелкнет по куче — одна кошка по трубе аж на крышу банка взлетела, а он зашел в средний подъезд. Прошло буквально пять минут — посыпались стекла. Я думала — они его убивают. Хочется помочь пожилому человеку, но как я помогу. Вдруг распахнулась дверь, выскочили трое этих, черных, и наперегонки к воротам. За ними инвалид, алкоголик — он еще, между нами, с Людмилой жил, она его выставила — вывалился, на четвереньках уполз в кусты и спрятался.