Татьяна Огородникова - Очаг вины, или Любовь, диагноз и ошибка одного нейрофизиолога

Таких историй в запасе у дяди Миши были тысячи. И когда он был в форме, его слушали раскрыв рты.

Но сейчас у Генриха челюсть отвисла по другой причине. Дядя Миша был в халате. Он даже не соизволил надеть брюки.

Мозг человека и человечества так много определяет в жизни общества! Как же не считаться с механизмами мозга, которые реально в нем существуют, на основе которых он не только управляет своим организмом, но и пытается управлять малыми и большими формами жизни на планете?!

«Хорошенькая ситуация, – подумал Генрих, – безутешная еврейская вдова в объятиях ближайшего друга покойного!» Мозг будущего ученого был собран и не позволял лицевой мускулатуре делать то, что ей хочется. Ей хотелось сжаться в отвратительную скорбную гримасу, собрать брови домиком, затрясти губами и выпустить из слезных желез подступающую жидкость. Генрих с особенной благодарностью отметил, что голосовые связки как-то натужно растянулись и отказались выдавать фразы обычным манером, голос звучал низко, грубо и беспристрастно. – Привет работникам искусства и культуры! Как это вас угораздило, дядь Миш, предстать в таком неформальном виде? Я понимаю, если бы на улице хлестал ливень и вы промокли. Или недоумок-водитель обрызгал вас грязью возле нашего дома... Или моя мама работала бы вашей личной портнихой... Или уркаганы обчистили вас до нитки... Или...

– Генрих, ты подсказал мне слишком много вариантов для выхода из ситуации или из этой квартиры. Хотелось бы сказать, что из ситуации я выйду, а из квартиры – никогда, но, очевидно, юмор сейчас неуместен. – Есин, как ни странно, даже в таком жалком виде сохранял самообладание. – Тем не менее я понимаю, что ты достаточно взрослый человек, чтобы не строить иллюзий. То, что ты увидел, не сегодня-завтра стало бы достоянием общественности.

– Спасибо, что в моем лице вы видите так много разных людей, – съязвил Генрих.

– Подожди, сынок...

– Я вам не сынок и, уверен, никогда им не стану. Смею напомнить, что обучаюсь науке, которая на молекулярном уровне разъясняет, что такое сынок и дочка.

– Кто такие сынок и дочка? – с нажимом на КТО ТАКИЕ автоматически поправил Миша-литератор. При этом его лицо оставалось безучастным.

Генрих молчал, сраженный самообладанием Есина. Тот, выждав тридцать секунд, продолжил:

– Если ты наберешься терпения на пару минут, я смогу разъяснить тебе ситуацию. Твое дело, как реагировать на нее. Имеешь право. Готов? – Дядя Миша вперил вопрошающий взгляд в переносицу Генриха.

Тот молча выдержал напор.

– Пойми, в жизни не бывает однозначных положений. Я не стану рассказывать все в деталях. Просто знай, что мы с твоей мамой любим друг друга. Это не увлечение и не похоть, это – настоящее глубокое чувство. Именно по этой причине мы только сейчас смогли стать близки физически. Я клянусь, что пока Владимир был жив, мы даже не помышляли о подобном...

Генрих почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Он не хотел деталей. Крушение идеалов уже произошло. Была мама Вика – святая, единственная женщина в мире, до которой хотелось дотрагиваться, прижиматься к ней, слушать мелодичный низкий голос, приносить ей воду и чай, читать книги вслух, смотреть старые фильмы с Ритой Хейворт и Гретой Гарбо, обсуждать наболевшее и секретное... И был папа Володя – непререкаемый молчаливый авторитет, который подключался к воспитательному процессу, когда компромиссам не оставалось места. В такие моменты его слово имело законодательную силу и обжалованию не подлежало. Генрих поневоле сравнивал речистого Есина с молчаливым отцом. Понимал, какие они разные, и удивлялся. Неужели одна и та же женщина может любить столь разных мужчин?

Эти раздумья пронеслись за мгновение. Параллельно надоедливым молоточком мозг избивала мысль: «Как она могла?!»

Когда Генрих вернулся к действительности, прошло, видимо, немало времени. Дядя Миша и Виктория Марковна понуро сидели возле стола. Наверное, они что-то пытались говорить в защиту своего высокого чувства. Может быть, Генрих делал вид, что слушал, даже соглашался... Это было все равно. Бесстрастное равнодушие охватило его. Все происходящее казалось мизансценой дурного спектакля. Размазанная – теперь уже от слез – косметика матери, бледное лицо весельчака Есина, веселый оранжевый абажур настольной лампы, хрустальные фужеры с выдохшимся шампанским – все казалось фальшивым, отвратительным в своей неискренности и дико пошлым. До этого момента жизнь текла по одному сценарию – в нем пересекались непростые судьбы красивых, благородных и честных людей, которых сегодня внезапно подменили подлецы, интриганы и предатели. Да еще и слабак – режиссер пришел им на помощь, превратив шедевр в мерзкую, банальную, низкопробную пьеску.