Эльке Хайденрайх - Колонии любви /Сборник рассказов/

— Почему бы тебе не приехать ко мне на Рождество в Лугано? — спросил Франц.

— Это еще зачем? — сказала я и страшно обрадовалась, но проговорила по возможности равнодушно: — Ты что, больше не можешь жить без меня?

— Я прекрасно могу обойтись без тебя, — сказал Франц, — и как же я буду радоваться, когда ты после Нового года уедешь обратно.

Я никогда не была в Лугано.

— Ну и как там в Лугано, — спросила я, — ужасно?

— Мерзко, — сказал Франц. — Старые дома, а перед ними пальмы, увитые глициниями, которые цветут такими отвратительными лиловыми цветами, везде олеандры с их противным запахом и жуткое озеро посреди омерзительных гор. И они пьют здесь отвратительное вино, достаточно четырех бутылок этого пойла, чтобы напиться. Так что подумай хорошенько.

— Ты мне обещаешь, что мы будем все время ругаться? — спросила я, и Франц ответил:

— Слово чести. А ты не должна никому рассказывать, что едешь ко мне, ведь я могу тебя незаметно придушить, а труп выбросить в озеро. Идет?

— Изумительно, — сказала я, — но не забывай, что я уже мертвая. Я не верю, что я доберусь до Лугано, я не могу добраться до кухни, Франц.

— Ты полетишь, — сказал Франц, — до Милана, там пересядешь на поезд и через час будешь в Лугано, я тебя встречу.

— Не встречай меня, — сказала я, — может быть, мне посчастливится, и самолет упадет, а ты меня прождешь напрасно.

— Хорошая мысль, — сказал Франц. — Я мог бы где-нибудь под Кияссо положить на рельсы бревно, и твой поезд пойдет под откос, как тебе такая идея?

— Великолепно, — сказала я и вдруг заплакала, а Франц сухо спросил:

— Самоубийство как способ покончить со скукой?

— Нет, — сказала я, — нервное истощение, я хотела из-за этого выброситься из окна.

Я подумала о нашей кошке, которая в один прекрасный день упала с крыши, вот так, а мы-то думали, что это не случится никогда. Она привыкла гулять по крышам, и с нашего балкончика я часто наблюдала, как она сидит на солнышке и умывается, высоко, рядом с дымовой трубой, перед телевизионной антенной, на которой ворковали толстые голуби. Однажды она поскользнулась, попала в воздушный поток, от неожиданности не смогла остановиться и рухнула в бездну, пролетев мимо всех выступов и балконов, все пять этажей. Я увидела ее, неподвижно лежащую внизу, и была не в состоянии спуститься за ней.

В конце концов вниз побежал Франц и долго не возвращался. Мы больше никогда не говорили о кошке, и в этот год мы стали чужими друг другу. Мы просто больше не могли о чем-нибудь говорить всерьез, мы стали циничными, и ироничными, и нечестными друг с другом, и мы оба страдали из-за этого, но измениться не могли.

— А ты ведь меня не узнаешь, когда я приеду, — сказала я, — я стала старая, седая и противная. — Я вздернула нос кверху, встала с пола и плюхнулась в кресло, чтобы выправить осанку.

— А ты всегда была отвратительной, — ответил Франц, — я только никогда не говорил тебе об этом. А я ослепительно прекрасен, как всегда.

— Ну, это мы еще посмотрим, — сказала я. — Я приеду в Сочельник, если еще что-нибудь будет летать.

У меня было такое чувство, что он искренне обрадовался, и я, возможно, была спасена.

Я закрыла глаза и пролежала в кресле не то полчаса, не то час. Я слышала шумы в доме, хлопанье дверей, мужской голос, быстрые шаги, а с улицы поднималось наверх злое брюзжание Берлина, такой непрерывно нарастающий звук, как бывает перед взрывом котла, — и вдруг я представила себе Лугано как маленький игрушечный городок с красными крышами под снегом.

Ранним утром 23 декабря я бросила в дорожную сумку пару пуловеров и джинсы, очки, всяческую дребедень, немножко белья, туалетные принадлежности, две пары туфель, старое черное шелковое платье с потускневшим узором из роз, пару книг, дорожный будильник и забежала в торговый центр «KaDeWe», чтобы купить Францу подарок — эльзасскую горчицу. Там есть такой отдел, где продают восемьдесят или сто различных сортов горчицы, в стаканчиках, тюбиках и глиняных горшочках, — горчицу острую, сладкую и кисло-сладкую, жидкую и зернистую, светло-желтую и темно-коричневую, и вся извращенность Запада, все невыносимое бахвальство надутого, загнившего, лживого города Берлина концентрируется для меня в непостижимости этого отдела горчиц — мир охвачен пламенем, идет война, люди голодают и режут друг друга, миллионы спасаются бегством, и у них уже нет крова, дети умирают на улице, а Берлин озабочен выбором из ста сортов горчицы, ибо нет ничего ужаснее, чем неправильно выбранная горчица на тщательно накрытом к ужину столе. Но я бы купила ее, я бы поднялась наверх на лифте и купила бы для Франца, циника Франца, этого унылого интеллектуала, для Франца, насмешника с глубокими складками по обе стороны носа, для Франца, с которым я провела столько отчаянных ночей и лживых дней, я купила бы для Франца эту крупнозернистую, темно-желтую остро-сладкую эльзасскую горчицу в глиняном горшочке, запечатанном пробкой, если бы не увидела на первом этаже свинью. Эрику.