Анри Труайя - Палитра сатаны - рассказы

Не в силах скрыть волнение, Адриенна спрятала лицо в ладонях, а он все повторял:

— Это невозможно! Невозможно!..

И тут секретарша мэрии изрекла чеканную формулировку, разом прояснившую смятенный разум Эдмона:

— Да нет же, мсье Лепельте, с вами так и должно было случиться: все-таки есть живопись и — живопись!

Опустив голову, сгорбив плечи, Эдмон жалобно признал:

— Да… да… Есть живопись и — живопись…

— Поскольку добрая весть никогда не приходит одна, я поведаю вам и другую, она вас обрадует! — продолжила мадемуазель Полен. И, подойдя к вконец обомлевшему Эдмону, величаво пояснила: — Представьте себе, что ваш друг мсье Жан-Жак Мельхиор не был забыт при распределении наград. В знак благодарности за его усилия, содействующие просвещению юношества и его творческому самоопределению, бургмаллетский муниципальный совет постановил присвоить зданию, где он впервые подал идею «народного импульсионизма», название «Школьный комплекс Жан-Жака Мельхиора»…

Лишаясь последних сил от такого изобилия важных событий, Эдмон снова залепетал:

— Это чудесно!.. Он, наверное, доволен. Вы… передайте ему мои… поздравления…

Потом он вдруг вскочил и, оставив ошеломленных женщин, устремился в мастерскую. Заперся там на ключ. Сел перед натюрмортом с двумя опрокинутыми солонками. Его настигло ощущение, будто он сам — такая солонка, из которой высыпалась на скатерть вся соль. Чего ради было подчинять всю свою жизнь жесткому ритму труда, исследований, надежд и самоотречений, если сегодня незнамо кто может присваивать себе право, доступное ранее лишь знатокам, судить о достоинствах художника? И зачем он раскипятился, ввязался в ничтожную игру, где правила подменены, а карты подтасованы?

В половине восьмого вечера Адриенна, подумав, что мужу пора бы покинуть мастерскую, он сегодня достаточно поработал, стала стучаться в дверь. В ответ ни звука. У нее имелся второй ключ. Она вошла. Комната была погружена в темноту и безмолвие. Адриенна включила свет и застыла на пороге, оледенев от ужаса. Голова пошла кругом, дыхание перехватило: Эдмон Лепельте висел на потолочном крюке. Все свои старые полотна он повернул лицом к стене. Только одно стояло на мольберте у не достающих до пола ног трупа — картина с двумя опрокинутыми солонками.

Поскольку Эдмон Лепельте не оставил завещания или хотя бы записки, объяснявшей свое самоубийство, газеты приписали его смерть слишком сильному счастливому потрясению от известия о триумфе на выставке. Некоторые журналисты нашли в этом повод распространиться насчет обостренной чувствительности творческих натур, чья реакция на великую радость, как и на большое горе равно непредсказуема.

На следующий день после трагической кончины Эдмона Лепельте его соседи, Мельхиор с супругой, не ограничились тем, что присутствовали на погребении. Они нанесли вдове визит соболезнования, в ходе которого вспоминали, вздыхая, о высоких человеческих и художнических достоинствах ушедшего. Несколько дней спустя Мельхиор, которому предложили высказать в печати свое мнение о покойном, опубликовал осторожную, пресную заметку, где он отказывался судить о даровании старшего собрата, «чью дружбу ставил слишком высоко, чтобы беспристрастно оценивать его живопись». Сие краткое выражение надгробной почтительности завершалось убийственным пассажем: «У некоторых художников верность ложным концепциям в искусстве так же респектабельна, как привязанность мужа к жене, которая его обманывает». Шокированная этой фразой, Адриенна заключила, что Мельхиор не только дутая знаменитость, но и попросту дешевка, и тотчас решила прервать все сношения с обитателями дома 27 на Крепостной улице.

И тут, по странному закону маятника, смерть Эдмона Лепельте оживила интерес к его творчеству. Цены на его полотна вдруг сенсационно взлетели вверх. Он стал котироваться даже выше Мельхиора. Публику умиляла история скромного живописца, заточенного в своей провинциальной дыре, никому не известного, презирающего почести и создавшего, не выходя из тени, дивные полотна, высокая добротность и таинственное очарование которых теперь наконец открываются миру. Адриенне волей-неволей пришлось давать множество интервью, рассказывая о годах, проведенных близ «сельского гения».

Одному журналисту, выразившему сожаление, что Эдмон Лепельте не узнал при жизни той славы, какой заслуживал, она ответила:

— Знаете, мсье, мой муж был странным человеком: мне думается, что, если бы ему предложили выбирать между немедленным и посмертным успехом, он предпочел бы посмертный!