Анри Труайя - Палитра сатаны - рассказы

С апреля месяца 1593 года Арчимбольдо стал жаловаться на странные недомогания. Врачи предположили, что речь идет о дурных камнях в почках, причем недуг усугублен возрастом пациента. Ему еще не исполнилось семидесяти, но он всегда ел и пил невесть что, теперь за это приходилось расплачиваться ужасной задержкой мочи. Внезапные боли, нападавшие на него, были нестерпимы, он до крови кусал себе руку, чтобы не кричать. Пригвожденный к кровати, он отказывался от пищи, силы его на глазах убывали, иногда он бредил, в беспамятстве звал тех мастеров, к которым жаждал присоединиться. Имена Леонардо да Винчи, Рафаэля и Боттичелли часто мелькали в его бессвязном бормотании. Он немного успокаивался и обнаруживал способность мыслить здраво только тогда, когда Витторио, шатавшийся по городу, возвращался и, присев у его изголовья, комментировал слухи, что собрал во время своих прогулок. Арчимбольдо внимал с ностальгической печалью, как если бы ему рассказывали о мире, отныне для него закрытом.

Вечером двадцать пятого июня того же года, когда Витторио, истощив свой запас сплетен и слухов, захотел развлечь учителя описанием последних работ художников, известных им обоим, Арчимбольдо оборвал его на полуслове, простонав:

— Прошу тебя, малыш, не говори об этом. Что мне до обретений, хоть чужих, хоть моих собственных? Важен не мимолетный успех, а лишь суждение, какое выносишь о себе самом, перед тем как кануть в яму!

Угадывая, что собеседник готов вступить на опасную тропку воспоминаний и сожалений, Витторио милосердно прервал его, с притворной веселостью воскликнув:

— Ну, если смотреть с этой точки зрения, вы всегда на коне! Все художники мечтают снискать при жизни те почести и блага, коих вы удостоены вот уже многие годы.

— А что, если все это лишь пена, звук пустой, фальшивые монеты? — проворчал Арчимбольдо, протестующе мотая головой по подушке.

Клочковатая, темная с серебром борода его топорщилась, а глаза блистали лихорадочным огнем. Хотя стояла жара, на его череп был напялен хлопковый колпак с помпоном.

— Вспомните, какое горячее и постоянное восхищение вызывали ваши полотна. Мысль об этом должна вас успокоить, — примирительно произнес Витторио. — Вы всегда делали то, что хотели. Никогда не изменили себе ни на йоту, ни одной линией. Во мнении всех любителей живописи вы сравнялись с самыми великими!

— Ну да, ну да, — прошептал Арчимбольдо. — Но меня беспокоит именно природа такого успеха. Не пал ли я жертвой той самой нахальной моды на всякую чертовщинку, какую я же и пустил по свету? А теперь уже ничего не смогу изменить, не обманув доверия тысяч людей, да и самого себя не предав.

Удивленный таким замечанием, Витторио запротестовал, но больше для вида. Поразмыслив о тревогах Арчимбольдо, он волей-неволей признал, что и его снедают те же сомнения, затрагивающие самую суть. Он спрашивал себя, не обернулись ли беспорядок в собственной голове и ловкость кисти пружинами ловушки, захватившей в плен необычайно одаренного живописца, и не надо ли было чураться, как чумной заразы, тех прихотей, коими одержимы иные умы, кипящие, подобно перегонным кубам, и всегда готовые загораться новыми идеями. А если пойти дальше, подумалось ему, то ведь, пожалуй, надобно спросить себя, не уподобляется ли жулику тот художник, которым движет не столько потребность создать новый образ мира, пусть и увиденного в самых необузданных его чертах и красках, сколько решимость плодить во множестве полотна столь необычные по фактуре, что любой профан определит их автора, даже не слишком приглядываясь. Быть может, этот так называемый создатель прекрасного — всего лишь торговец, избранник моды, чья подпись под холстом привлекает покупателей более, нежели его талант? Пожалуй, и знаменитые «дары ночи», на которые Арчимбольдо по всякому поводу ссылался, — лишь горстка фальшивых монеток? Чего доброго, вся жизнь, все творчество этого человека служили лишь ловушкой для простаков? Да и сам, похоже, он оказался пленником своего же капкана? И вот теперь, когда пришел час отчитаться перед Господом за пройденный путь, он вдруг обнаруживает, что продал свою палитру и душу тем, кто давал за них больше. В глазах умирающего Витторио уже читал то паническое отчаяние, какое представлялось ему неизбежным итогом этого последнего испытания совести. Взволнованный до слез, питомец Арчимбольдо говорил себе, что такое мучительное копание в собственной душе, верно, подстерегает всех великих творцов на их смертном одре и вряд ли хоть один из них продолжал гордиться своим прошлым, прежде чем рухнуть в пропасть небытия. Но к чему эти бесплодные умствования в час последнего мучительного испытания? Да и как мог бы Арчимбольдо упиваться своими прошлыми успехами и мечтать об их увековечении среди тех, кто придет ему на смену, когда все его внимание захвачено мучительными приступами, пронзающими поясницу? Бессильный облегчить его боль, Витторио с отчаянием смотрел на лицо учителя, которое эти страдания преобразили в такую же уродливую и смешную маску, как те, что глядят с самых знаменитых портретов умирающего мастера. Сделавшись как бы своею собственной натурой, Арчимбольдо давал возможность наблюдать, как расползаются его черты, приобретая сходство со всеми овощами и фруктами, коими он когда-то щедро украшал личины высокопоставленных персон, исполняющих самоважнейшие роли на подмостках повседневной исторической драмы.