Екатерина Шпиллер - Я Боюсь…

С тех пор у меня появился жуткий страх перед словом «Ленин» и любой коммунистической темой. До сих пор не могу об этом говорить! Я боюсь, боюсь… Меня однажды спросили, почему я так опасаюсь всего этого, ведь социализм давно кончился, говори что угодно хоть о Ленине, хоть о Сталине… Мне трудно объяснить людям, что дело не в политическом запрете, а в другом… Я боюсь этой темы так же, как кто-то боится… ну… Фредди Крюгера, например. Это просто пугалка для меня, кошмар кошмаров…»

И в моей жизни было нечто подобное, связанное с песней, правда, не столь драматичное. Классе во втором мы с подружками устроили домашний концерт для родителей. А до этого на уроке пения разучили замечательную песню «Бухенвальдский набат». Мне очень нравилась мелодия, трогали слова… Мы во втором классе уже очень много знали и про войну, и про концлагеря… Поэтому песня была для нас и страшная, и грустная, и… величественная, что ли. В общем, второклассница Катя с серьезной мордахой вышла к взрослым и запела «Набат». Я думала, что всем понравится, все будут слушать и сопереживать… И никак не ожидала того, что потом случилось. Взрослые люди, среди которых были мои родители, стали смеяться. Я мужественно допела песню под мамино и папино хихиканье, убежала в другую комнату и заплакала.

Я понимаю, что их насмешило несоответствие глубокой, драматичной, гражданской песни соплюхе-второкласснице со значительным личиком. Конечно же я прекрасно знаю, как поступают в подобных случаях нормальные, неглупые родители. Они сдерживают свои улыбки и не показывают ребенку, что он смешон. Увы, не всем достаются умные родители…

А в моей детской голове тогда произошел своеобразный затор: взрослые хихикают над такой серьезной темой, над «сотней тысяч заживо сожженных». Значит – это какая-то немножко стыдная тема? Или смешная? Наверное, это такая же тема, как анекдоты про Брежнева – дошло вдруг до меня. Когда родители говорили про Брежнева, они точно так же хихикали. И все их кухонные разговоры под рюмочку о Ленине, политбюро, съездах партии и прочем вечно сопровождались не только руганью и проклятиями, но часто именно такими вот смешками.

И с тех пор я очень долго, почти до взрослости, боялась и жутко стеснялась любых подобных тем. Они пугали меня автоматически: не дай бог возникал разговор о чем-то подобном, или опять же песня звучала военная, я впадала в какое-то странное беспокойство – когда нужно начинать смеяться? Разумеется, потом это прошло, но не забылось и иногда эхом отдается в голове.

Поколение шестидесятников, такое диссидентское и прогрессивное, некоторые до сих пор считают суперинтеллектуальным и героическим. Вынуждена разочаровать сторонников этого мнения. По моим личным наблюдениям, среди шестидесятников масса идиотов. Да-да, разумеется, столько же, сколько в любом другом поколении, но, от этих-то ждали чего-то необыкновенного. Как мне кажется, от «борцов с режимом» жертв и разрушений получилось слишком много. Умные бы так не поступили. По крайней мере, они не свихнули бы мозги своим детям.

«Мам авсегда очень беспокоилась о папиной карьере. С самого детства я только и слышала: «Мишенька, держи свой язычок на приколе, не ляпни то, что ты вчера говорил, а то главный тебя съест». Я пугалась, что кто-то может съесть папу, плакала. Папа смеялся и успокаивал меня: «Не волнуйся, мопсик, этот меня не проглотит – подавится».

Папа все время должен был расти – так говорила мама. Для этого он вступил в партию. В тот день, когда его принимали туда, мама сидела на кухне, вся бледная, кусала носовой платок и всхлипывала. Потом, когда все завершилось благополучно, папа пошел на повышение, а мама не могла успокоиться и все хотела, чтобы папа рос дальше.

В общем, неважно, как она обрабатывала папу, важно, что она все время дергала меня: это не говори подружкам, того не рассказывай, много болтаешь, у отца из-за тебя могут быть неприятности, такое по телефону нельзя обсуждать, и вообще – у стен есть уши. Вот это последнее, кстати, мамино любимое выражение, когда я была еще в начальной школе, повергло меня в шок: я пыталась себе представить, как выглядят уши у стен, и кто, собственно, ими пользуется, то есть, слушает.

Эти страхи и пугалки продолжались все мое детство. И когда мне исполнилось лет 14, я вдруг почувствовала, что сама всего боюсь. Везде мне стали мерещиться микрофоны, камеры, подслушивающие устройства… В метро мне казалось, что за мной следят… На улице виделся «хвост».