Иван Зорин - Вечность мига - роман двухсот авторов

Соблюдая закон или в наказание он отдал младенца свекрови?

Александр Шапиро. «Мировая история на иврите» (1888)

Сразу после войны женский коллектив нашего детского дома разбавил К., боевой офицер, разведчик. Говорили, что по части дисциплины он зверь. Была зима, нам предстояла экскурсия на замёрзший военный завод, и мы, мальчишки, «для согреву» разжились бутылкой вина. В классе долго решали, кто пронесёт её на завод: дело-то рисковое. И тут незаметно вошел К. Мы замерли. А он указывает на бутылку: «Если вас поймают, боюсь, воспитательницы этого не поймут. Доверьте мне, я в конспирации собаку съел».

Валериан Тараруй. «Легенды педагогики» (1958)

В «Смутном времени Московского государства» историк Костомаров пишет о тёмном, невежественном народе начала XVII века, забитом, замордованном «лучшими» людьми. Очевидно, он сравнивает его с народом своего времени. Однако спустя столетие мы хорошо представляем крестьянский мир в эпоху Костомарова — крепостничество, барщина, оброк. Значит, либо прогресс нравственный, общественный всё же есть, либо историки тянут одну и ту же песнь, считая свой век вершиной человеческой цивилизованности.

Алевтина Брюховецкая-Вовк. «Суждения об истории» (1961)

Утром предстояло защищать диссертацию, защищать годы, искалеченные архивной пылью, библиотеками, кафедральной грызнёй и бессонницей.

Кабинет уже наполнил вечер, повесив за окном ущербную луну.

В детстве он мечтал стать знаменитым, как сгинувший на войне дед, знавший мировую историю лучше, чем свою. Так что завтра придётся защищать и фамильную честь.

От вспыхнувшей лампы гулливерами метнулись тени. Он зажмурился и подумал, что его собственная история бедна событиями, безразличный к сегодня, он замурован во вчера. Он носит чистое платье только потому, что избавлен от грязи. И дед, видно, втайне мечтал жить всерьёз, раз ушёл добровольцем. Судьба стучит в дверь каждого, но кто откликается на зов?

Взяв с полки книгу, он пробовал читать. И опять думал, что культура не столько учит, сколько насилует. Книга захлопнулась. «Дело случая, — теребил он рыжую бороду, — кем бы я был, сложись всё иначе?» С трудом выбравшись из кресла, он принял снотворное.

Уже раздевшись, вспомнил, что завтра ему понадобятся наличные. «Сниму утром», — отмахнулся он и, мелькнув в зеркале, подумал, что изнутри себя невозможно увидеть.

Стемнело. Уныло моросил дождь. На ступеньках он ленивой собакой сворачивался в лужи. Пустеющий зал банка заливал фиолетовый свет. «Точно в мертвецкой», — мелькнуло у него. Девушка в окошке с надписью «КАССА» пересчитывала банкноты, и пара «С» конвоировала ползущую по стеклу муху. Сбоку в кресле чьи-то короткие пальцы развернули газету. Он, точно сомнамбула, подошёл к окну — муха, жужжа, взлетела — но вместо бланка выдернул у девушки мятые купюры. И тут же всё смешалось: изумлённое лицо кассирши, рывок человека из-за газеты, холод кафельного пола, надрывный вой сирены. А потом были наручники, обжигавший лицо дождь и тряска милицейского «козла».

Им овладело странное безразличие, которое выветрилось только в участке, куда его втолкнули, разомкнув сталь на руках:

«Ограбление банка, капитан!»

На стенах лупилась жёлтая краска, мерно жужжал пропеллер. Толстый капитан раскачивался на стуле, скрестив пальцы на животе. «Документики», — потребовал он неожиданным фальцетом. Тот, кому инкриминировали разбой, собрался было ответить, что, спускаясь под дом, паспорта не берут, но тут стриженый ёжиком крепыш, которого он поначалу не заметил, ухмыльнулся, обнажая острые зубы: «Э, да это Савелий Глов!»

Он оторопел. На миг ему почудилось, что он спит, накрывшись с головой душным одеялом.

Капитан, распорядившись снять отпечатки, пересказал досье Глова:

«Савелий Глов, клички: Левша и Рыжий, — отметил свои десять лет кражей, пятнадцать — грабежом, двадцать — убийством. Он стал кумиром своего квартала после пьяной драки. Заносчивый чужак вынул нож, Глов разбил «розочкой» бутылку. Их обступили кольцом, а расступились, когда чужак уже захлебнулся в крови. А потом булыжные мостовые сменил лесоповал, костюмы с иголочки — серый ватник. После освобождения — опять грабежи, разбои, недолгое скитание по «малинам» и — новый срок. Лагеря, жестокие разборки и законы блатных сопровождали его вместе с клеймом «особо опасного». И наконец, убийство конвойного, побег в тайгу и смертный приговор заочно».