Зорин - Исповедь на тему времени

Развязок у легенды может быть несколько. В самой банальной из них смотритель чумы поразил чужака стилетом, ударом молниеносным, как укус крысы. При этом он понял, что охранял город не от внешней чумы, а от внутренней. Кладбище под ним — это кладбище бунтарей, которым он и судья, и палач. И оно будет расти, потому что история повторяется из поколения в поколение.

Согласно другому финалу, увидевший во сне солнце убил смотрителя чумы. Сдвинув тяжёлую крышку, он высунулся в кромешную тьму — стояла беззвёздная, безлунная ночь. Или он всё же на миг увидел солнце, от которого тут же ослеп, погрузившись в привычную темноту. И, познав запретный плод, стал семнадцатым смотрителем чумы.

Наконец, в последнем варианте люк, ведущий наружу, оказался наглухо задраен. Он был замурован изначально, он был замурован всегда, возможность выхода через него была лишь иллюзией.

Но какой финал ни выбрать, герои этой истории останутся зеркальными отражениями: один — жадно искавшим истину, другой — тщательно её охранявшим.

Речь пойдёт о «Dreaming» (сновидение или лучше — состояние сна [30] Возможно, названием Далглиш обязан одноимённой книге Нормана Малколма (Malcolm N. Dreaming, 1959). ), новелле, опубликованной в 1979 году, незадолго до смерти, и вскоре незаслуженно забытой. Она примечательна во многих отношениях. В том числе, тем, что появилась уже после сборника Данлопа «Philosophical Essays on Dreaming», казалось, положившего конец страстям, бушевавшим вокруг этого вопроса с незапамятных времён.

В трактате Чжуан-цзы рассказывается, как однажды китайский философ увидел во сне бабочку и, проснувшись, долго решал, то ли он видел бабочку, то ли теперь спящая бабочка видит его во сне. Картензий, сидя у камина, вспомнил, что однажды видел всё это во сне: и себя, и свои мысли, и жар из камина. Это воспоминание заставило его подумать: а что, если он лежит в постели и ему просто снится, будто он размышляет, сидя у камина. Этот случай описан в его «Первом размышлении», где есть такая фраза: «Я вижу, что не существует никаких определённых указаний, опираясь на которые, мы смогли бы ясно отличить явь ото сна». Схожее утверждает и Рассел, рассказывая, как переживал во сне видение разрушенной церкви, и что переживание это было внутренне неотличимо от того, как если бы он видел картину наяву. «Также мне часто снится, что я проснулся. Действительно, однажды я видел сон об этом сто раз на протяжении одного сновидения, — пишет он, и далее: — Я не верю, что сейчас я сплю, но не могу доказать, что я не сплю».

Тема «Dreaming» перекликается со сказанным, новеллу наполняет дух этого древнего, как мир, сомнения. Как и любому художнику, Далглишу присуще стремление к тайне, но нигде это влечение не проступает с такой силой, как в этой изящной миниатюре. Создавая атмосферу интеллектуального триллера, мистификации в ней убедительно реалистичны, а метафизика перемешана с обыденностью не менее тщательно, чем испанская и шотландская кровь в жилах автора.

Мне кажется, замысел Далглишу навеяли ленты Бунюэля, те эпизоды, где герои пробуждаются в чужом сне, оказываясь заложниками чужой фантазии. Далглиш тоже использует вложенные друг в друга сны. Но если у Бунюэля матрёшка из снов двухрядна, то Далглиш удлиняет ряд до трёх. Впрочем, с не меньшим основанием отправной точкой Далглишу могла послужить китайская книга XVIII века «Сон в красном тереме», роман Потоцкого «Рукопись, найденная в Сарагосе» или известная ночь Шахерезады.

Произведение состоит из трёх историй, вложенных в уста сновидцев. Повествование ведётся от первого лица, но главный герой отсутствует: протагонистов трое, и они совершенно равноправны. Они безлики, точно вершины равностороннего треугольника, их роли тождественны, а нумерация условна. Подчёркивая их неразличимость, Далглиш лишает своих героев имени, внешности, характера. Эта же причина оправдывает его косноязычие, заставляя прибегать к неуклюжестям типа «это тот, который…» или «некто, упомянутый мною в связи с…».

Сценой рассказу служат подмостки снов, а герои — сновидцы и персонажи сновидений. Действие разворачивается стремительно, как и подобает кошмару. Некто (1) смертельно напуган. Ему кажется, что за ним следят. Вначале в подъезде мелькает зловещая тень, потом в смутно брезжащих предрассветных сумерках тень превращается в силуэт, который обретает черты человека в бежевом плаще; его лицо уродует косой шрам. Это — (2), просто номер, потому что примета теряет свой смысл, если герой неразличим в мире литературных злодеев. (1) подозревает, что (2) хочет его убить. Однако мотивы преступления неясны. Нам намекают на совместные дела в прошлом, на карточный долг, на то, что (1) был нечист на руку и его ждёт расплата. Герой знает всё же больше читателя и пытается скрыться. Сначала — в привокзальной толпе (в спешке он не обращает внимания на её неподвижность), потом — в загородном доме, из двери которого торчит ключ, и, наконец, уставший, заслоняется от преследователя сном. Декорации меняются, неизменной остаётся лишь их условность.