Зорин - Исповедь на тему времени

Китайское золото вербовало приверженцев Жангару. К нему переметнулся ханский брат. Другого брата, известного китаефила, завернули в ковёр и отправили в Поднебесную — без головы. Повсюду запахивали халаты и острили сабли. На грудастых жеребцах скрипели деревянные сёдла. Для начала усмирили восставших угуров. Десять тысяч их беглецов, племена тарниах, кочагир и забендер пополнили толпы голодных авар. Потом повернули. Степным суховеем помчались на юг, где столкнулись с китайцами. Завидев их не за стенами, а в чистом поле, Тюрк воскликнул: «Это Небо награждает меня!» Топча бурьян, обрушились лавой, вселяя гиканьем ужас, затмевая стрелами солнце. И кентавры смяли кавалеристов! Но тут на пути урагана бамбуковой рощей поднялись пикинёры, взмыленные лошади, которых остервенело стегали, вставали на дыбы. Пехотинцы засадной стражи, увёртливые в тесноте, решили дело.

Законный хан бросился на клинок.

Но Жангар ликовал рано.

В лето, когда перевернулась страница с шестым веком, дряхлый Кара-Чурин объявил себя Богю-ханом. Его мечта наконец сбылась! Но скакун удачи слишком норовист для стариков. В простых сердцах, выросших в строгом праве, Кара-Чурин покусился на Обычай. И десять камней его короны: уйгуры, буту, тонгра, байырку, сыге, байсы, курыканы, эдизы, хинь и киби — взбунтовались. Одинокий смерч, он ещё опрокинул их рать, прежде чем нашёл приют там, где от близости небес синеет воздух и по заснеженным вершинам прыгают яки. А оттуда заскорузлые руки горцев отправили его на тучные нивы, где пасутся кони с солнечной гривой.

Кара-Чурин Тюрк, могилу которого сровняли века, был на земле меньше чем гостем — он был кочевником.

Обги жили в благословенной стране, климат которой был нежен, как материнское лоно. «Человек» и «художник» означали в ней одно и то же, там не было мучительных страхов, вдохновенье было повседневностью, а слово творило. В царстве гармонии и света правили законы высшего порядка, среди которых не было места выдумке о Добре и Зле, а чувства были так же далеки от наших, как птицы от их теней на земле. Бессмертные, обги рождались для счастья и любви. Но однажды их вождь получил откровение, что страна на долгие, долгие времена (на тридцать три десятка сотен лет) обречена превратиться в бесплодную пустыню, над которой будут висеть мрачное, как власяница, солнце и луна, как кровь.

И он нашёл далёкий уединённый остров, ветры которого сдували подступающие опасности, а иззубренные скалы были как пики. Дремучие леса и голодные звери делали его непривлекательным, но, переждав там, переселенцы смогли бы вернуться на родину.

И обги поплыли на остров.

От сравнения с прежним на них обрушилась страшная боль. Чтобы её смягчить, люди старались забыть своё прошлое. Приспосабливаясь, их чувства, обострённые и утончённые, притуплялись и грубели, как грубеют руки кузнеца или пахаря. И всё равно они не выдерживали, предпочитая вечный сон. Так появилась смерть, которая стала передаваться по наследству. И вскоре её приняли, как болезнь, от которой нет лекарства.

Шли века. Переселенцы обосновывались на диком, неуютном острове. Сменялись поколения, и последующие отличались от предыдущих, как болотный папоротник от розы. Ежедневные заботы вынуждали забывать причину, по которой люди оказались в плену. Противоречащая делу, терялась и цель переезда, ибо невозможно строить дом, в котором не собираешься жить.

Обги постепенно забывали своего вождя и всё меньше говорили о том, чтобы покинуть остров, обжитый с таким трудом. Только корабелы ещё помнили, как попали сюда, сохранив своё искусство. По их расчётам время несчастья на их родине давно вышло. Однако против корабелов восстали.

— Зачем нужны корабли? — спрашивали их. — Чтобы покинуть остров? А не лучше ли его обустроить?

Корабелы молчали.

— И если корабли отплывают, — добивали их, — то почему ни один не вернулся?

— Кто же возвращается в тюрьму? — тихо возразил один из них.

Но их не слушали.

С тех пор обги стали островитянами. Им говорили теперь только то, что они желали услышать. И произносить слова стало легко — ведь они больше не творили.

Воспоминания объявлялись пустыми мечтаниями, иллюзией, никчёмной и глупой. Их топили в презрительных насмешках, прежняя страна именовалась утерянным раем, и это выражение затёртой монетой гуляло по острову. Простота стала синонимом истины. Отныне всё начиналось и кончалось островом, с его страданиями и наслаждениями.