Дарья Симонова - Половецкие пляски

Следующим номером программы иногда было музицирование. Подтянув манжеты и привычно подняв челюсть Мишиного пианино, Рома играл Бетховена. Вся планета колышется в такт клавишам ученичков, мусолящих «Лунную» и готовых разрыдаться в «К Элизе». А на самом деле «К Терезе». Или — к Александре, имя подставляется любое, как в графе анкеты. И в каждый божий момент длинного, как Вселенная, времени на Земле — а, может, и еще где — кто-то плачет, наслушавшись Бетховена. И иже с ним.

Обниматься и пробовать друг друга на вкус они начинали еще за столом, когда оставался последний ломтик шоколадки «Сказки Пушкина». После в ход шли медленные кассеты с шепчущимися зарубежными голосами, но танцы расцветающей сакуры длились недолго. Рома стремился скорее провальсировать к кровати, и лицо его становилось просительным и торопливо-нежным. Кудряшки склеивались, пальцы чуточку дрожали, и редкая податливая щетина лезла в Шушины поры…

А она, воображая себя в экстазе и так и не успевая в этом экстазе побывать, шептала по несуществующей ошибке: «Мишшша…» Рома терялся и забывал спросить, в чем дело.

А Шушу просто одолевала чехарда кадров — от недосыпа и страха опоздать на «Печатный». Она могла вдруг окунуться в дни Эмминых родов, торжественные и тяжеловесные, как органная фуга. Свадьбы, роды и похороны неумолимо схожи, и особенно печально выскальзывала в эти дни из телефонного справочника папина фотография. Пока Эмма лежала в роддоме, Миша часто приходил пьяным и веселым, как молодой жеребец, пел «Я — институтка, дочь камергера…» под расстроенные клавиши и выдумывал поводы для отлынивания от учебы. В роддом к Эмме он проник играючи: Шуша ждала внизу, а Миша в белом халате подошел к дежурной сестре и доверительно представился: «Я — доктор Аграновский. Мне никто не звонил?» Сестра кокетливо протянула: «Никто-о», — а Миша бодро зашагал к Эмминой палате.

Эмма вернулась домой бледная и тут же отдала глазастый сверточек Шуше. Та застыла от великой ответственности, как если бы ей вручили новорожденного Христа.

«А будет у меня и свой ребенок…» Здесь фантазия благоговейно говорила «стоп». Теперь будущий ребенок виделся уже яснее, ибо походил на спящего Рому. Только от Ромы — вот и весь огонь тела к телу, вот и утро лепится к стеклу озябшим воробушком. И Шуша садится на постель у стеночки, а Ромкина рука бесчувственно сползает по ее спине. И раз целую ночь по-семейному в одной постели, значит, любовники, значит, любовь наконец-то наступила, уж сколько ее Шуша ждала со времен школьных тесных танцулек…

На «Печатном» сделали сюрприз простым смертным — устроили лотерею с призами. Шуша, зевая, надумала участвовать и выиграла назло всем директоршам французский парфюм. «Настоящий», — озадаченно констатировала Комариха, вертя в руках бутылек. После смены Шушу поймала Ирка и сверкнула авантажной улыбкой. «Может, продашь… ты ж не пользуешься этим…» Шуша затаила обидку. Почему это она не пользуется? А для Ромы… Ирка, вероятно, думает, что только для нее весна и пикантные встречи, и духи в парижских пузырьках польского и настоящего разлива… Ирку духи не спасут, их все равно заглушит запах крепленых вин, злилась Шуша про себя и прямо на улице надушилась своим выигрышем, и стала как новенькая. Достаточно жалости к врагу — и злость исчезнет. От Ирки пахло пришедшей на порог старостью и безрадостным стажем на «Печатном». Шуша никогда так суетно стареть не будет. А духи Ирка хотела выманить по дешевке, одурачить Шушу.

Лучше не думать обо всем этом, хотя уж непременно мысль липкая, как жвачка, не оставит тебя в покое до ближайшего оживленного перекрестка. Лучше думать о Надьке, которую она сейчас навестит — та уже давно выздоровела после ангины, но прилежно тянет благословенные деньки больничного. У нее всегда вкусно кормят, в вазочке — арахис в шоколаде, различные там обожаемые «Коровки» и «Раковые шейки», может быть, даже Надькина бабушка испекла вишневый торт, а может, и просто выставят Шуше на растерзание банку сгущенки, в которую можно будет макать ореховые печенюшки.

В полиграфическом они дружили троицей — Шуша, Надька и Кулемина. Лилечка не в счет, она была везучей. Надька была толстой, белокурой и пушистой, как немецкая кукла. Жила с бабушкой и дедушкой, мать пьянствовала с сожителем где-то за городом. Все пьют от жизни такой. Отца у Надьки будто бы никогда и не было. Шуша побаивалась ее рассказов. Мужчин и отцов Надька себе придумывала. Она надевала перед зеркалом зеленую бабушкину шляпку и рассказывала свою будущую жизнь. О том, что муж непременно увезет ее в другой город, обязательно южный, и там она загорит, как Дайана Росс… что муж будет намного старше ее, бородатым, астеническим, удачливым, похожим на ее школьного учителя биологии…