Борис Евсеев - Красный рок (сборник)

Крепостные стены и льющаяся с них смола, монахи и ангелы, ржущие кони, римские распутные, укутанные в цветастые платки женщины вдруг стали легкими и прозрачными, высветлились до самого донца и двинулись сквозь единственного в тот час слушателя этой музыки: к неизвестным пределам, за края горизонта…

Одна из прозрачных женщин остановилась.

Подступив к мессеру Джузеппе вплотную, она сперва присела, а потом положила голову к нему на колени.

Федериго Аннале краем глаза это заметил и сменил музыкальную тему.

– Меня зовут Дидо, – едва раздвигая губы, сказала она.

Дидо прижималась к мессеру Джузеппе все тесней. Дьявол-Аннале играл и играл.

От сладкой любовной кантилены он перешел к быстрым, прерывистым и нескончаемым, никем на скрипке не исполнявшимся, то барабанящим в голову, как стрельба, то небывало нежным трелям!

Темная музыка жизни вливалась в белую музыку смерти.

Крест расходился в четыре стороны, блистая четырьмя острыми лучами.

Звезды сжимались, рассеивались и выстраивались в сверкавший без конца и края путь.

Женское тело изгибалось и вытягивалось, складывалось пополам и сжималось мячиком. А когда дьявол-Аннале стал играть двойными трелями, два тела сплелись окончательно.

Синьору Джузеппе внезапно показалось: перед ним открылись черные, громадные, многостворчатые двери ада. Причем в дверях этих – множество небольших и совсем маленьких, открывающихся и закрывающихся легко и просто, подобно форточкам, дверец.

Дидо манила Тартича за собой, в приоткрытые двери, как бы говоря: ад за дверьми вовсе не страшен, скорей приятен! Приятен, как сон, как вино, как нескончаемая плотская любовь.

Такой ад и впрямь больше напоминал рай. Если только и в самом деле не был им…

Аннале заиграл на пределе звучания.

– Хватит! Прекрати! – закричал мессер Джузеппе игравшему. – Я схожу с ума! Я глохну!

Он оттолкнул от себя забывшуюся в бесстыдстве женщину и сразу почувствовал: ад раскалывается надвое, и вместе с небывалыми звуками он, первый скрипач и композитор Анконы и Падуи, летит куда-то значительно ниже и глубже адовой сладкой бездны!

Мессер Джузеппе еще раз закричал и от своего же крика проснулся.

– Хватит, прекрати! Я схожу с ума! Я глохну!

Где-то на первом этаже, в прихожей, кричал Черногор.

Я кинулся вниз.

В прихожей, сидя на столе, гадко пиликала на скрипке Дидо.

Черногор, зажав пальцами уши, ходил по комнате. Длинные волосы его при ходьбе на концах шевелились.

Дидо лукаво улыбалась. Черногор увидел меня и вынул пальцы из ушей.

Я ухватил его за плечо:

– Идемте наверх!

Но он меня не услышал. Черногор временно или навсегда оглох. Это было видно по его обескураженному лицу.

Зато не оглохла Дидо. Коверкая русский язык на свой арнаутский лад и не прекращая елозить смычком по струнам, она приговаривала:

– Вот я сейчас рассказать буду: Чернохорр – турак! Чернохорр – трупп! А он ничего не будет услышть. Если толко по губам не догадается. Но мои губы – они толко мои. Пфиф! Я плюю на все другие губы! И на всех баб его плюю. Пфиф, пфиф!

Я вырвал из рук у Дидо скрипку, на которую попадала слюна, и пошел со скрипкой наверх.

Подымаясь по внутренней лестнице, я слышал смех Дидо и выкрики Черногора:

– Я не слышу! Ничего, ничего не слышу!

Чтобы избавиться криков, я накрылся подушкой и снова попытался уснуть.

Серый рассвет крался мимо крытой галереи, охватившей по второму этажу спальные покои монастыря. Дверь в келью, приказом настоятеля отведенную синьору Тартини – скрипачу и композитору, была приоткрыта.

Никто, однако, за дверью не копошился, вязанку красноствольных, в палец толщиной ивовых прутьев с места на место не передвигал…

Волнуясь до рези в сердце, мессер Джузеппе вскочил и обмакнул гусиное перо в стоящую рядом, на небольшой тумбочке у изголовья, чернильницу, до половины набитую сором.

Он хотел тут же записать то, что услышал. Но записать так, чтобы никакого дьявола не было, а трель – пение скромной, а вовсе не разнузданной женщины – та осталась…

Но дьявол из музыки не уходил.

– Соната дьявола… Il trillo del diavolo… Райская соната, которую зачем-то вложили в пальцы дьяволу! Зачем, зачем? Затем, чтобы я это запомнил? Мы запоминаем только дурное и страшное, оно нас теребит и толкает жить дальше и дальше. А хорошее – пролетает нечуемо… Так? Нет? – спрашивал сам себя Тартич и не находил ответа.

– На бумаге – повторить сложно! Выходит совсем другое. Выходит обычная, хотя и весьма стройная, соната жизни, соната ревущей Адриатики, годная лишь для равнодушных кавалеров и для паршивых, хоть, конечно, и необходимых для жизни баб!