Игорь Малышев - Рассказы

Мне было мало что понятно из его суждений, но говорить ему об этом совсем не хотелось. Поэтому я старался молчать, да изредка хмурить лоб, давая понять, что я стараюсь уяснить сказанные премудрости. Хотя я уже не был уверен, что Луиджи сам понимает, что говорит.

— Посмотри, как чудесны все эти чудеса Божьи, эти звезды, небо, эти собаки… ужи и … и …ежи…

Сила дьявольского дара, заключенная в его уме, угасала вместе с костром, но язык не унимался, продолжая нести совсем уж полную ахинею:

— Добрейший Господь глядит на нас глазами чудесных ужей… И ежей…

— О добродетельнейшие из ползающих и крадущихся, сладчайшие из скользких и колючих, восхитительнейшие из сопящих и немигающих, благословите недостойного раба Божьего Луиджи на спокойный сон, — в тон ему запричитал я.

Луиджи, клонясь набок, как пробитый корабль, глянул на меня мутным глазом, но сказать уже ничего не мог, ибо упал и тут же захрапел.

Ночь прошла спокойно под шелест листьев, мигание звезд и покачивание трав от легкого ветерка, который так приятно охлаждает лоб, прогоняя дурные сновидения. Утром, не открывая глаз, мой спутник произнес:

— По мне кто-то ползает.

— Это, наверное, чудесные ужи и ежи, — сообщил я спросонок.

С громким криком он вскочил на ноги. Конечно же, ни того, ни другого он не увидел, зато обнаружил на себе войско бродячих черных муравьев, отчего с воплем сорвал с себя одежду и принялся голый скакать по поляне, смахивая непрошеных гостей. Я кинул в него прошлогодним желудем, сказав, что он похож на фавна, которого я видел в одной книге. Луиджи в ответ запустил в меня головешкой из потухшего костра. От головешки я без труда увернулся и принялся, сидя в кусте орешника, слушать старые песни о «ребенке Вельзевула», «столпе адского воинства», «шута Азазеля» и прочие гадости. Потом страдалец присел на корточки, потряс пустой мех. Убедившись, что там не осталось ни капли, он запустил пятерню в редеющие волосы и проговорил:

— Господи, как же голова болит.

Пыльные летние дороги — величайшее счастье моей жизни. Я люблю, когда солнце раскаляется добела и пыль под ногами, мягкая, как перья в воробьином гнезде. Мне нравится ходить босиком, шаркая подошвами, твердыми, как невыделанная бычья кожа, поднимая серые облачка, которые, если оглянуться назад, отмечали мой путь.

— Прекрати пылить, или в ближайшем порту я продам тебя в рабство нехристям-туркам, — брюзжит идущий позади меня Луиджи, — узнаешь тогда вкус хорошего бича. Надсмотрщики на галерах люди добрые, но ты об этом никогда не догадаешься, потому что как только ты собьешься с ритма, загребая веслом, или начнешь работать им недостаточно резво, они, этим самым бичом напишут на твоей спине какое-нибудь богохульство, из тех, что есть у них в Коране. Слышишь, ты, отсевок?

На такие обороты я старался внимания не обращать и продолжал загребать ногами дорожную пыль. Луиджи все равно нужно было с кем-нибудь поговорить и я его вполне устраивал. Хотя, наверное, если бы меня здесь не было, он болтал бы со святыми мощами, лежащими у него за спиной в мешке. Не будь мощей, он бы взял в собеседники ветер и камни. Я даже думаю, что если отнять у него все, что есть вокруг, включая его самого, он вступил бы в разговор с Великим Ничто, о котором как-то упомянул. Упомянул, конечно же в отношении Вашего покорного слуги. Он сказал, что я «явился в мир для репетиции роли самого Сатаны». Якобы я «разрушаю все, что находится на моем пути», то есть моя «жизнь состоит в познании и разрушении с целью превращения Вселенной в Великое Ничто». Иногда мне кажется, что его познания доведут его до сумасшествия, настолько безумными кажутся мне некоторые его мысли. Подчас я прямо таки чую, как от него веет серой безумия. Хотя, может, это просто последствия его алхимических опытов.

В счастье больших дорог было другое счастье, запрятанное в этом, как жемчужина меж створок моллюска. Получить его было совсем просто, достаточно убежать вперед, скрыться с глаз моего спутника и людей вообще за поворотом дороги или хребтом холма и резко остановиться, раскинув руки и глядя прямо на солнце, изо всех сил стараясь не моргнуть, пытаться разглядеть его лик, скрытый за слепящим сиянием. Иногда мне казалось, что я, внезапно встав на месте, словно распятый светом, продолжаю бежать и стремиться вверх, но уже по другому, как не дано смертным. Мне казалось, я летел к небу, а лучи разбивали меня на тысячи мельчайших горящих частиц, которые все равно продолжали стремиться к солнцу.