Платон Беседин - Чётки

У разрушенного амбара сидели трое, похожие на скелеты, смотрели на дорогу пустыми глазами, и вот один из них поманил меня пальцем. Я понял, что меня хотят съесть. Попятился. Один побежал за мной, булькая неразличимыми словами. Другие — за ним. Я бросился наутёк.

Если бы они догнали меня, то разорвали бы заживо и сожрали. Я не верил в Бога, но после того, как я, семилетний, слабый, со вздутым, будто у беременной, животом, смог убежать от троих взрослых мужчин, вера в Высшую силу пришла сама по себе. Я бежал и словно видел себя со стороны: сбивчивое дыхание, уродливое тело и абсолютный страх во ввалившихся глазах.

Стали искать виноватых. Засуетились тогда, когда вымерла половина села.

Моя мать была звеньевой, отвечала за сбор хлеба. Что она могла собирать, сдавать государству, если в селе не было даже крошки? Но её обвинили и арестовали.

Я помню, как двое худых бледных мужчин в синих ватниках с ружьями наперевес схватили маму под руки прямо в нашей хибаре, скрутили пополам и выволокли на улицу под взглядами безумных от голода соседей. Отец сидел на деревянной скамье, молчал, его иссушенное лицо застыло в безликой гримасе: серые глаза уставились в одну точку, нижняя губа до крови прикушена, и лишь подёргивающееся веко выдаёт нестерпимую муку души. Он оставался без любимой женщины. Я — без матери.

Я выбежал на улицу следом за ними, споткнулся, упал в грязь и, едва переставляя колени и локти, пополз за людьми в синих ватниках, уводящими мою мать.

Сельчане смотрели на это зрелище, и кто-то в распухшей полумёртвой толпе сдавленно вскрикнул: «Это она наш хлеб забрала! Она! Из-за неё нам нечего жрать!» И люди двинулись к скрученной матери. Их было немного, они двигались неровной стеной, от которой шла удушающая вонь. Мужчины в ватниках пригрозили сельчанам ружьями — те мутно посмотрели на оружие, развернулись и пошли назад.

Две женщины остались лежать в придорожной канаве, к ним подошёл низенький русый мужчина, потыкал их палкой и попытался оттащить, но ему не хватило сил. Он упал рядом и остался лежать вместе со своей предполагаемой добычей.

Я не понимаю, как отец отыскал мать. Её кинули в подвал одного из домов.

Мы подошли туда. Небо хмурилось, прогнулось до самой земли, лил сильный дождь. К матери не пускали, вход охраняли два милиционера. Я стоял и плакал, потому что не мог без мамы. Сначала держался, но потом просто упал на мокрую землю и забился в конвульсиях. Отец на коленях унижался рядом, чтобы его пустили к жене. Милиционер, высохший жилистый мужчина с чёрными, неровными усиками, сжалился лишь надо мной и пустил в темницу к матери.

Сырая чахоточная яма с земляными стенами, полом и потолком. Крошечный огарок свечи едва освещает скорчившееся в углу существо. Это моя мать. Я не в силах говорить, просто стою, но внезапно из моего горла вырывается сдавленный, полный животного отчаяния хрип. Мать поворачивается на звук, её лицо не разглядеть в темноте, настолько оно черно, видно лишь повязанный на голове кусок тряпья. Она вскрикивает: «Сынок, сынок!» и бросается ко мне. Я задыхаюсь, лицо мокро от слёз, ноги и руки трясутся. Мы обнимаемся в едином порыве. Я плачу на ней, она на мне. Мы утешаем друг друга, молча, не в силах что-либо сказать. Наши объятия длятся мгновенье: наблюдатель, затаившийся рядом в сумраке каземата, оттаскивает нас друг от друга, кидает мать в один угол темницы, меня в противоположный.

Как рассказал мне отец, я потерял сознание. Моё убогое тельце вынесли наружу и швырнули ему под ноги, в грязь. Он ничего не мог поделать. Отец был пустым местом, призраком человека.

Чтобы как-то выжить, мы нанялись в соседний город ловить рыбу. За это полагалось хоть какая-то плата. О той поездке я, на удивление, ровным счётом ничего не помню. Но я чётко помню другое событие того года.

Когда мы через месяц вернулись в родное село, в нашем доме стояла ужасная вонь, а на печи лежала распухшая недвижимая куча. Мы подошли ближе и с трудом распознали мою мать. Ничего форменного, конкретного, ничего того, что давало бы шанс идентифицировать человеческое существо — только распухшая туша. И если глаза — это зеркало души человека, то в тот момент у моей матери души не было.

Она взглянула на меня и пробормотала:

— Я тебя съем!

Я заплакал и спрятался за отца. Он не знал, что делать. У матери хватило сил только на то, чтобы произнести эту фразу.

Отец засобирался к своим сельским приятелям. Надо было что-то решать. Я боялся остаться наедине со своей матерью, боялся быть съеденным. Умолял и рыдал, чтобы отец взял меня с собой. Слава Богу, что он согласился.