Платон Беседин - Чётки

Один старичок с окладистой бородой робко вышел вперёд:

— Товарищ Симонова, но ведь у нас тут у самих жрать нечего! С голоду дохнем!

Она посмотрела на него так, как будто ей на нос сел мелкий комар, и процедила сквозь зубы:

— Голод?! Я не вижу, чтобы вы тут голодали. Вот когда матери будут жрать своих детей, то я поверю, что у вас тут голод.

Рука матери судорожно сжалась на моей бритой голове. Я почувствовал, что ей тоже страшно — она дрожала. Вдруг подумалось, что семь лет, которые я прожил до этой минуты, и были моей жизнью. После начинался бой с миром за право существовать.

В селе начались обыски. Искали зерно — в сенях, в ямах, на чердаках — везде. Вламывались в дом днём и ночью, тормошили всю семью, иногда избивали и требовали сдать рабочему классу зерно. А у людей не было ничего. Мы уже тогда жили впроголодь.

У нарядов по изъятию хлеба были металлические штыри с желобком на боку. Им тыкали в стога, баулы, мешки: если есть внутри зерно, то застрянет в канавке. Осматривали места, где люди испражнялись. Если в дерьме находили хотя бы малёхонькое зёрнышко, то тут же арестовывали всю семью и вешали страшный приговор «враг народа». При этом неважно, как давно было съедено это зёрнышко.

В результате в селе не осталось ни скота, ни хлеба, ни пшена, ни зерна — жрать было нечего. Везде, где только можно была сорвана лебеда, «дикая серебристая лебеда, предвестница запустенья и голода», и гусиный подорожник. Цвели деревья, и опустившиеся, голодные, измождённые люди срывали почки вербы и тополя, похожие на зелёный горошек. Некоторые, кто ещё мог нормально передвигаться, ходили в болотистую местность искать куликушки, растение с мучнистыми толстыми корнями. Их бросали в печь, чтобы высохли, после били палками и получали жалкое подобие муки. Такая пища считалась деликатесом. Особым лакомством были суслики, которых выливали водой из нор, ежи, змеи, но всю эту живность в округе быстро съели. Некоторые бродили у реки, протыкали рогатинами лягушек и ели их. Ели настолько самозабвенно, что высасывали мозги — травились и дохли прямо на реке. Вода в ней полнилась трупным ядом. У самых удачливых, уж не знаю как, в закромах отыскивались крохи жмыха. Бонзуки заменяли картофель. Всё это варили в чанах и заливали в себя.

Можно ли выжить, питаясь подобным образом? Можно, но утолить лютый голод нельзя. Мы заливали в себя водянистое варево, а оттого распухали ещё сильнее.

Началась вторая стадия голода. На первой у человека полностью пропадают мышцы и жировые клетки. Лицо становится похоже на предсмертную восковую маску: нависшие надбровные дуги, безумный взгляд, ввалившиеся фиолетовые глазницы, выдающаяся вперёд нижняя челюсть, натянутая до предела или провисшая в некоторых местах пергаментная кожа. На второй стадии начинается распухание: тело наливается водой, превращается в бесформенную массу, нельзя провести чёткие границы органоидного разделения — всё сливается в один сплошной мешковидный тромб.

Каннибальство стало нормой. Люди ели людей. Началось то, чего так ждала та страшная женщина за столом красного сукна, товарищ Симонова.

Помню, как стоял у сельсовета, когда привезли связанную девушку в белёсых струпьях и жёлтых гнойниках. Я смотрел на неё во все глаза, по толпе гулял слух: она убила свою мать, расчленила и засолила в кадках. Мясом своей собственной матери она и питалась.

Я видел её глаза: в них был лишь животный голод. Она не испытвала вины и угрызений совести. Голод нивелировал эти понятия. Жрать мать, чтобы выжить. Только один инстинкт.

Ту девушку отпустили. Судить её было некому. Иначе пришлось бы придать суду едва ли не каждого из нас.

На улицах бушевала дизентерия, малярия, тиф. Пожарная команда длиннющими баграми выгребала людей из канав и речки, клала на телегу, везла и сваливала в яму, похожую на компостерную, только значительно больше. Иногда в трупное месиво скидывали живых, но обессилевших, без признаков жизни. Только редкое моргание свидетельствовало о том, что они ещё живы. Если бы у них была хоть какая-то сила, то они бы жрали покойников там, в трупной яме.

Вымирали семьями. Смрад гниющей плоти стал нормой.

Помню, как плёлся по грязной, разбухшей дороге. По краям, в канавах, валялись вспухшие трупы, а уродливые люди рылись в человеческих внутренностях и экскрементах. Мои мысли путались: мать порет меня хворостиной, единственная в доме приличная тарелка бьётся о пол, спелые красные яблоки падают с ветвей, рыба умирает в жестяном ведре на берегу тихой сельской речки…