Платон Беседин - Чётки

— Просимо до столу. Усі розповіді за вечерею [26] Просим к столу. Все рассказы за ужином (укр.). .

Бабы суетятся, накрывая на стол. Стелют желтоватую скатерть, выставляют сало, лук, хлеб и котёл с борщом. Рысев щёлкает себя по шее:

— Не грех бы!

— Звичайно [27] Конечно (укр.). … — кивает Тарас.

— Горя, Стриж, — командует Рысев, — разведите костёр. Вшей почесать надо.

Стриж высокий, костлявый, с ярко-голубыми глазами. Когда он смотрит на тебя, то не моргает. Поэтому глаза совсем как пруды из моего родного села. На них я ходил почти каждое утро. Купаться и рыбачить. Закидывал самодельную удочку, насадив на крючок червя, и ждал, наслаждаясь дымкой, поднимающейся рано утром с поверхности пруда. Первое время я любовался ею, а потом начинался клёв. Клевала плотва, краснопёрка и — в особенности — карась. Он сначала водил леску, то играясь, то пробуя крючок, потом глотал и тащил в сторону. Я подсекал в обратную, а после поднимал морду карася над водой, чтобы он успокоился, надышался, — если он был большой, а если маленький то тянул сразу — и тащил на берег. В принципе, тянуть можно было и так, но золотистый карась в лучах утреннего солнца, переливаясь и едва ли не сияя, был особенно красив.

А потом началась война. Уходя, я написал такие строчки:

Воспоминания делают меня слабым, мягким. Отрываюсь от сбора веток, достаю махорку, сворачиваю папиросу. Стриж вытаскивает спички. Сначала даёт прикурить мне, потом поджигает хворост и, наконец, закуривает сам. Шипя сырыми ветками, коптя едкой гарью, зачинается костёр.

— Хорошо дымит, — затягиваясь, говорит Стриж. — А табачок — дрянь.

— Мать одна, — вдруг вслух произношу я.

— Бывает.

Молчу, вспоминая старуху-мать. Провожая меня на войну, она обливалась слезами, застревавшими в морщинистых складках её землистого лица, и лобзала меня с головы до ног.

— Один ты у меня, Игорёшечка, остался, совсем один, — причитала мать.

— Ничего, погоним фашистскую сволочь, и вернусь.

Я старался держаться молодцом, но под конец расставания плакал уже сам, в раз осознав, что оставляю маму совсем одну. Отца годом раньше придавило деревом в лесу.

Кроме матери на войне я больше всего думал о книгах. Их у меня почти не было, всего две, но у соседского Кольки хватало. Жюль Верн, Гоголь, Дюма. Не знаю уж, где он их доставал. Мы собирались по ночам во дворе его дома, зажигали свечу и по очереди читали вслух о других мирах, которые, наверное, я любил куда больше, чем свой собственный.

— Перекур перекуром, — кидает в костёр окурок Стриж, — а вещи сушить надо, а то надаёт нам сержант по шее…

Мы накидываем веток и дров в костёр. Пламя поднимается огненными языками на несколько метров вверх, летят искры, по двору бегают блики. Сколачиваем из найденных досок раму. Вешаем на неё ватники и идём ужинать.

Вечеряем быстро, глотая сало и хлеб, не разжёвывая, как утки. Рысев сидит во главе стола и оловянной ложкой хлебает наваристый борщ из чугунного котелка. Периодически останавливается и разливает по кружкам самогон из стеклянного бутыля.

— Хороша самогонка.

Тарас кивает, потирая усы двумя пальцами. Его дочка, Оксана, сидит в углу на деревянном ящике. Теребит край белой блузы, вышитой у ворота узорами.

От самогона наши щёки раскраснелись, и красные пятна нелепо смотрятся на бледных лицах. Глаза тоже красные, ввалившиеся, но уже заблестевшие. Движения больше не резкие — наоборот, медленные, ленивые. Только чёрные пальцы, сжимающие кружки, как и раньше, цепки.

Рысев рассказывает о наших бедах. Как мы — единственные — выжили в чудовищной бойне, ушли в лес, ища своих, и добрели до этой деревушки. Рысев говорит, прерывается, булькая самогонкой, и вновь говорит. Пьём за нас, за хозяев дома, за Родину, за Сталина. Хмель помогает забыть о войне. Больше нет пуль, впивающихся в черепа, нет горящих танков, в которых, как картошка в костре, запекаются люди, нет волдырей на руках, лопающихся от раскалённой стали оружия.

И когда Бахтияр, жилистый узбек, вскакивает, чтобы станцевать рядом с дочкой Тараса, мы смеёмся. Он молотит пол грязными армейскими сапогами, с которых летят в стороны комья грязи. Баха танцует вокруг Оксаны со всей своей молодецкой пьяной удалью. Но она лишь тупится в пол. А он пляшет, будто в последний раз, и, наконец, взмокший, алый, без сил падает на пол.