Герман Садулаев - Я - чеченец

Закрывались в пустых школьных кабинетах и танцевали медленные танцы под «Скорпионз» и Стинга из принесенного с собой кассетника, который назывался так же, как все остальное, что происходило с нами — «Весна». И целовались, все вместе и по очереди, в пахнущие мятной жевательной резинкой губы, в покрытые первым загаром шеи и в груди, белые, с розовыми сосками. Так, как можно целоваться только в марте, когда цветет сирень, и в апреле, когда вспыхивают пьяными лепестками вишни, и в мае, когда акации сбрасывают свой цвет под ноги прохожим, на пыльные тротуары.

Это была настоящая сексуальная революция в национальной провинции, где, взяв девушку за руку, ты должен на ней жениться, где свадьбы устраиваются родителями, где девочки сразу после школы выходят замуж, и даже мальчики хранят девственность до первой брачной ночи — не потому, что хотят этого, а потому что просто не с кем ее потерять. Где не знают контрацептивов и увеличивают население планеты, один за другим порождая детей целомудрия с горящими и неудовлетворенными глазами, которые любят и убивают, потому что не видят разницы, а кровь для них пахнет цветами и на белой простыне, и под зеленой гимнастеркой.

А мы чувствовали себя вне правил, вне каст, мы были неприкасаемыми — но и неприкосновенными. Это была наша революция, наш нежный террор, и мы могли спасти эту землю, только мы могли ее спасти. Но не успели. Потому что был май. Уже наступил май, и у нас не хватило времени. А потом наступило лето. Неожиданно, как танковый корпус, прорвавший линию обороны. И стало жарко. Потом стало очень жарко…

Последний звонок, аттестаты, медали, выпускные вечера. Все было ясно. Я уезжаю поступать в Ленинград и, конечно, поступлю, а значит, не вернусь. А они остаются тут еще на три года, а может, больше, может, на всю жизнь, может, на всю смерть. Наши последние встречи были грустны.

Мы собрались в кабинете географии. Не шутили, как раньше, не обсуждали учителей и школу. Даже не говорили о каникулах, как, наверное, должны были. Мы молчали, и каждый думал о своем. Я сидел на учительском столе и вращал глобус. Наверное, это была Айнет, она предложила: давайте сделаем записочки, пусть каждый напишет самое сокровенное, то, о чем он думает, без утайки, и спрячем их в глобус. Идея понравилась, и все оживились. Тогда я сказал: через 10 лет, в этот день, здесь, на этом же месте, мы соберемся, разрежем глобус и достанем из недр голубой планеты свои мечты, чтобы сверить их с тем, во что превратится наша жизнь, чтобы узнать, насколько мы останемся верными себе и превзойдем собственные ожидания. «Ура», — закричали все, и стало радостно. У нас появилось будущее. Девочки разбежались по углам и накарябали по несколько строк на листочках из разорванной ученической тетрадки. И я написал: «Девочки, я вас всех люблю, пусть у вас все в жизни получится! Хочу, чтобы рядом всегда были такие верные друзья и нежные подруги! Айнет, я и ты, это самое главное, что было в нашу весну. И мы никогда ее не забудем… Всегда ваш Пионервожатый!» Потом я снял глобус с оси, запихнул листочки в дыру Северного полюса и торжественно водрузил Землю на шкаф.

В места своего детства я вернулся лишь много лет спустя. Это случилось как раз в промежутке между первой и второй войнами. Многие дома были разрушены, повсюду виднелись воронки от бомб и валялись неразорвавшиеся фугасы. Я собрался пойти в центр, и дядя впихнул мне за пояс тяжелый «макаров»: мужчине появляться на людях без оружия считалось неприличным.

Я отправился на прогулку. По улице фланировали опьяненные временно завоеванными свободой и независимостью горцы. У каждого был автомат или пистолет, у некоторых даже пулемет или гранатомет на плече, хотя он, может, просто шел покурить и поболтать на скамейке с соседями. Некоторые вежливо приветствовали и спрашивали меня о здоровье семьи. Я почти никого не помнил и удивлялся, что эти люди меня знают. Но останавливался и разговаривал. Я тоже спрашивал о том, как поживают тето и тето, и чаще всего узнавал, что они больше никак не поживают. Одного одноклассника застрелил снайпер, другого убило при разрыве шариковой бомбы, третий пропал без вести, наверное, в плену. Соседи, дальние родственники, просто знакомые: убиты, ранены, покалечены. Но говорилось об этом спокойно. И каждый рассказ заканчивался национальным заклинанием, благословением покойным: «Да позаботится о них Всевышний». Имя Всевышнего в заклинании было не арабским, не мусульманским, а местным, оставшимся от язычества. И смысл фразы был близок к пожеланию усопшим быть препровожденными в поля счастливой охоты или в страну вечной весны.