Альберто Мендес - Слепые подсолнухи

Принимаясь за это письмо, я долго раздумывал и сомневался: стоит ли браться за него, а сейчас нахожусь во власти искушения не заканчивать его. Но я хочу поведать истинную правду, для того чтобы понять и осознать ее целиком, потому что истинная правда ускользает от меня, словно капли дождя между пальцами спасшегося после кораблекрушения. Что недоступно мне, падре, чего я никогда не испытаю — это раскаяние. Никто и никогда не наставлял меня, не обучал меня, как правильно определить пределы чувственной, сладострастной любви. Я полагал, что я влюбился. Я приписал природе, естественному ходу событий эту катастрофу, потрясшую меня до глубины души. Хотя это произошло значительно позже.

На долгие годы я сохранил панический ужас, который испытывал при мысли о прокаженных. Обычно в воображении впечатлительных детей самым страшным монстром оказывается великан-людоед, сказочный злодей, демон или старуха-колдунья верхом на метле. Для меня же самыми страшными оказались окровавленные существа, медленно ступающие по гулкой мостовой, постоянно теряющие куски своей заживо гниющей плоти. Они преследуют меня, они хотят впиться в меня, сожрать мои внутренности.

День за днем Рикардо терял живость характера и наконец по прошествии нескольких месяцев сделался угрюмым и замкнутым. Элена заметила: когда она принималась рассказывать о жизни, текущей за стенами их дома, он начинал злиться, раздражаться. И она на полуслове обрывала рассказ о жизни по ту сторону двери.

Больше она уже не говорила ему, как город после трех лет осады опять вернулся к своей будничной жизни, что все ведут себя так, словно война не проиграна, что его давние друзья потерпели поражение не в борьбе, а в литературной работе, — это способно было его взбесить.

Мало-помалу Рикардо все больше съеживался, тускнел, день ото дня голова его все ниже склонялась на грудь. Некогда опрятный, аккуратный и красивый человек, ныне он бродил неприкаянной тенью, поникший, серый, небритый. И производил впечатление немытого, теряющего последние силы и человеческий образ согбенного, погруженного в собственные размышления и не допускающего в свой мир никого старика.

Перед Эленой все реже представал высокий мужчина с горделивой осанкой, который когда-то был полон и желания, и сил завоевать ее, свою единственную любимую женщину. Это было в те далекие годы, когда слово еще имело вес и важность. Когда он, рука об руку с ней, выстраивал сложную систему собственных размышлений и миропонимания. Сейчас в нем все реже проявлялся человек, размышляющий о том, что и как необходимо сделать, чтобы стали осязаемой реальностью общественное благополучие и процветание, все реже проявлялся интеллектуал, твердо веривший, что только человечность — единственное мерило важности или никчемности вещей в этом мире.

Понемногу верх в нем стал одерживать человек безвольный, настойчиво сражающийся за свою неприметность, неощутимость. С каждым днем занимал он все меньше и меньше места в окружающем его мирке. А когда оставался в доме один, все больше проводил времени в темном шкафу.

И только безграничная нежность Элены, ее мягкие, но настойчивые просьбы сделать что-нибудь или, пожалуйста, принести то или иное, ее страстное желание, чтобы он закончил перевод Мильтона, начатый давным-давно, еще в самый разгар Гражданской войны, и написал работу о полной вульгарной безвкусицы поэтике Лопе и еще о многом другом, — все это вырывало прежнего профессора из сумрачного небытия, только это и могло вновь разжечь огонь в его потухших глазах, которые с каждым днем все более наполнялись мрачной тьмой, все более отвыкали от окружающего мира.

И только когда домой возвращался Лоренсо, вновь появлялся подтянутый мужчина, полный решимости очаровывать, развлекать и обучать своего сына, охваченного тревогой и беспокойством.

Я старался никого не приводить домой, чтобы отцу не приходилось прятаться в чреве необъятного шкафа, однако моя матушка, быть может из любви ко мне, быть может по каким-то другим соображениям, составила настоящий график посещений моих приятелей. Когда кто-либо из моих уличных знакомых появлялся у нас в квартире, отец запасался карбидной лампой и парой книг, запирался в шкафу и терпеливо дожидался ухода юных гостей. По счастью, консьержка, вечно недовольная, хамоватая дама, и ее муж Касто, изможденный трудом и силикозом каменщик, оба они взвивались, как настеганные кони, свирепели лишь от одного вида чужих, неизвестных мальчишек, которые жили даже не по соседству. Консьержка и ее муж ревностно стерегли и охраняли наш дом. Все это, помноженное на наш всегдашний страх, позволяло нам избегать неожиданных встреч с моими приятелями, их нежданных посещений и, как следствие, хранило нас от внезапных потрясений, которые несли с собой нежданные звонки во входную дверь.