Альберто Мендес - Слепые подсолнухи

Возможно, все произошло именно так, как об этом рассказывают многие, я же лишь описываю заповедный край, в котором живут мои собственные воспоминания. Не устаю задавать себе вопросы: какими были деревья, когда их высаживали, или какова была моя матушка в молодости, или как я выглядел в детстве?

Пережитое человеком заставляет его с особой осторожностью относиться к собственным воспоминаниям, потому как его реальное существование входит в прямое противоречие с памятью. То, что теряется на жизненном пути, не исчезает вовсе, она коченеет, замерзает, каменеет в мгновение своего исчезновения, чтобы в тот же миг занять свое место в прошлом.

Я ведаю, что значит исчезновение, что значит: я оставил, покинул, бросил; что значит: меня оставили, покинули, бросили в каждое мгновение моей жизни, и что никогда не вернется в реальность — все будет с тщанием сохранено там, где оно займет свое достойное место и никуда не исчезнет, не потеряется.

Быть может, именно поэтому в моей памяти всплывает странный образ отца, еще очень молодого, высокого, худощавого и сильного, который нежно обнимает мою матушку, уже старую, уставшую, но нежную и ласковую. Вспоминаю брата Сальвадора в его сутане дьякона, который следует по пятам за моей матушкой, старой, уставшей, но нежной и ласковой. Наглых полицейских, оскорбляющих мою матушку, старую, уставшую, но нежную и ласковую. Но особенно часто вижу малыша, ребенка, рядом с матерью, старой, уставшей, но нежной и ласковой, которую никак не могу представить молодой, сильной и нежной.

Ах! Они стремились изменить ход вещей, изменить Божий промысел, забывая, что non potestas nisi Deo [31] Никто, как Бог, — никому, кроме Господа, это не под силу… — Измененная неполная цитата: «Omnis anima potestatibus sublimioribus subdita sit non est enim potestas nisi a Deo quae autem sunt a Deo ordinatae sunt» — «Всякая душа высшим властям повинуется, ибо нет власти, если она не от Бога». — Новый Завет, Послание к римлянам, 13: 1. , и поэтому мы обязаны блюсти новый неправедный порядок. Мы обязаны праздновать и славить нашу Победу.

Когда я вернулся с войны, падре, то принялся усердно умерщвлять плоть, изгоняя искушения и грехи. Истово искал отпущения грехов в стенах семинарии. Кто знает, пожалуй, было бы лучше, если бы я получил Ваше прощение, получил отпущение грехов от Вас, нежели слушать долгие многословные объяснения, доказательства, уговоры, которыми вы, мои дражайшие наставники, решили меня подчинить. Мое образование, мои знания значительно превосходили уровень моих соучеников, тем не менее я добровольно и, честно говоря, с величайшей охотой занял место преподавателя в подготовительных и дошкольных классах колледжа Святого семейства. Принял на себя обязанности диакона в ордене святого отца Габриеля Таборита, чья деятельность целиком и полностью была посвящена делу обучения и образования. Я был принят в орден, где позабыл о своих сумасбродствах и вновь обрел Свет.

Свет! Падре, если бы Вы только могли представить, сколь безутешен я, когда сегодня рассказываю о Свете! Я рассказываю моим маленьким ученикам о Свете, ибо я должен пробудить их от сна невежества. «Numera stellas, si potes» [32] Сосчитай звезды, если сможешь счесть их. — Ветхий Завет. Первая Книга Моисеева. Бытие. 15: 5. , — говорил я моим маленьким ученикам, чтобы они прочувствовали все до мельчайших деталей, прочувствовали и нижайшее свое положение, и покорность. Но, увы, Свет все медлил с приходом в это царство мрака и скорби. Боже мой, с каким филигранным мастерством и скрупулезным тщанием Господь создал боль и скорбь! Да, сейчас я это понимаю, все, о чем хотел бы поведать, — лишь рассказать о Скорби. Я понял, что Свет и Боль имеют одну и ту же сияющую суть.

Все началось с одного моего подопечного, немного странного ученика. Одному Господу ведомо, почему из двухсот тридцати учеников я обратил внимание именно на этого мальчика. Все, абсолютно все недоедали, оттого в его худобе не было ничего примечательного. Все, абсолютно все были настолько послушны, настолько покорны, что его приниженность и робость в глаза не бросались, он — один из оравы перепуганных детей, которые видели в привычном ходе вещей, в покорности залог будущей власти, другие одеяния небесного воинства. Он играл на переменах в коридоре так же, как и его приятели, так же он благоговейно замирал в строю, так же, как и приятели, слушал уроки… Но было в нем что-то, что понемногу стало безотчетно интриговать меня, я стал все чаще обращать на него внимание. Чем он меня поразил прежде всего? К своим семи годам он уже полностью владел всеми четырьмя арифметическими действиями. Его приятели едва могли, запинаясь, связно прочесть слово, а если ценой неимоверных усилий и могли слово прочесть, то смысл для них оставался недосягаем. Лоренсо, так звали мальчика, читал довольно бегло.