Сэйс Нотебоом - Потерянный рай

— Ты написал такую ядовитую статью, потому что завтра уезжаешь.

— Ничего подобного. Я всю жизнь знаю этого типа, а его книги, пожалуй, смог бы написать ничуть не хуже.

— Кто ж тебе мешает? Хоть раз в жизни заработал бы приличные деньги.

Аннук была восемнадцатью годами моложе Эрика, и он считал это непростительной наглостью с ее стороны. Они уже четыре года были вместе, но так и не съехались, каждый изо всех сил держался за собственную квартиру: она жила на Севере, по ту сторону порта, он — к югу от центра, недалеко от Музея, что создавало определенные сложности при ежедневном общении. Она называла жилище Эрика «конурой немолодого пса», ему же квартира Аннук на восьмом этаже, откуда открывался вид на плоский полдер, напоминала операционную. В белом, полупустом, дочиста вылизанном помещении, полагал он, невозможно по-настоящему расслабиться, так что в собачьей конуре они ночевали чаще, чем в операционной. Но Аннук это не нравилось. Вот потому-то, подумал он, она все чаще на меня сердится. Вчерашний разговор о статье показался ему чересчур резким.

— Ты просто ревнуешь меня к нему.

— Ревную? К этому надутому пустобреху?

— Надутый или нет, а писать он умеет.

— Вы тоже его критикуете.

— Конечно, но критика наших авторов конструктивна. А ты поносишь все его творчество чохом.

Запланированная ночь любви, таким образом, была сорвана. И ответственность за это лежит на лучших представителях литературы Нидерландов.

— Тебе давно пора заняться собой, — сообщила она с утра пораньше. — С тобой явно не все в порядке!

Тут она права. Стоя у окна ранним январским утром и озирая бесконечный унылый полдер, небритый пятидесятилетний мужчина и сам понимал (еще до того, как по радио рассказали о двенадцати убитых в секторе Газа), что в других местах в эту самую минуту может происходить нечто по-настоящему ужасное, несравнимое с бесконечно заходящими в тупик парламентскими дебатами о формировании нового правительства.

— Мне не от чего лечиться. Что за бред — платить такие деньги за то, чтобы неделю ни черта не жрать.

— Если относиться к этому с предубеждением — ничего не выйдет. Надо наконец избавиться от лишнего веса, на который ты вечно жалуешься. И Арнольд говорит, что после курса чувствует себя обновленным, словно заново родившимся.

— Тебе этого хочется?

— Чего?

— Чтобы я заново родился. Чтобы стал, в моем возрасте, другим человеком. Я и к себе-теперешнему едва успел привыкнуть!

— Ты, может быть, и успел привыкнуть. А я то и дело впадаю в депрессию. Не хочется тебя расстраивать, но скажу прямо: ты слишком много пьешь!

На это ему ничего было ответить. Далеко внизу огромный белый грузовик, с математической точностью миновав синюю «хонду», вписался в поворот.

— Мне страшно нравится, как Арнольд похудел. И он совсем перестал пить.

— А жалеет только о том, что ему не все можно есть.

Короче, разговор не сложился с самого начала. Он снова взглянул на часы, но тут ожил вокзальный репродуктор и предупредил, что поезд задержится еще на несколько минут. Он не мог понять, почему выбрал именно этот поезд. В Дуйсбурге ему предстояла пересадка на ночной до Инсбрука, и, видимо, что-то в слове Дуйсбург зацепило его внимание. Серый немецкий город увидел он, город, пропахший войной так сильно, что запах этот до сих пор чувствуется, а пережитое Verelendung [28] Обнищание (нем.) . не позволяет ему отбросить прошлое и развернуться по-настоящему.

Так оно и оказалось. Вдобавок здесь было холоднее, чем в Амстердаме. Ощущение войны накрыло его с головой, гигантские красно-черные заголовки «Бильдцайтунг», которую читал в купе случайный попутчик, грозно глядели изо всех киосков, он потерянно описал круг, понимая, что идет на поводу тайного желания опоздать. Почему он вечно всюду опаздывает? Позвонила Аннук, но поговорить они не смогли: он ничего не слышал. Немецкий поезд прибыл вовремя, и Эрик с трудом втиснулся на узкую, низенькую полку; в пути металлические голоса репродукторов будили его всякий раз, когда пора было отправляться с очередной станции; жалобные гудки поездов казались ему прелестными. Он любил поезда. Вагон мягко покачивало, невидимые барабанщики отбивали под полом убаюкивающий ритм, и, засыпая, он впервые за день почувствовал себя почти счастливым. Он не понимал, зачем позволил им втравить себя в эту безумную авонтюру, но Арнольд Пессерс часами убалтывал его восторженными рассказами о том, какую легкость он ощущает после оздоровительного курса. Вспоминая об этом теперь, Эрик понял, как достал его Арнольд своими разговорами. Они были ровесниками, и каждый точно знал, каких историй ожидать от приятеля. Как-то раз с Арнольдом приключилась великая трагическая любовь — в Японии, с моделью, которую он фотографировал. Сложные любовные коллизии прекрасно смотрятся в мыльных сериалах, но выслушивать рассказы о них в обычной жизни невозможно. Так бесконечные попойки, сопровождающиеся одними и теми же рассказами, в конце концов остонадоели друзьям, и фотографу пришлось самому тащить себя за волосы из болота. Есть что-то мистическое в способности людей раз за разом наступать на одни и те же грабли. Эрик поежился. Бросить пить казалось ему, пожалуй, самым страшным в жизни испытанием, он уже не помнил тех времен, когда не пропускал хотя бы по два-три стаканчика в день. Медики считают это алкоголизмом, но он никогда не пьянел, не страдал по утрам от похмелья, и баланс у него сходился при любой проверке. Да-да, соглашался Арнольд, но рано или поздно придется платить по счетам. И начинал рассказывать о фантастической регенерации печени, исчезнувшем жире, вернувшейся молодой энергии и новом стиле жизни, свод правил которой больше всего походил, по мнению Эрика, на устав монастыря, где одни продукты нельзя было употреблять в пищу вместе с другими, салаты запрещались по вечерам, фрукты после обеда считались смертельно опасными («они сгниют у тебя в желудке»), крепкие напитки годились лишь для самоубийц, вино применялось не для улучшения качества трапезы, но как лекарство, а курение отвергалось. Один-два стакана в день, Господи, легче удавиться с тоски. Но Арнольд действительно похудел, с этим не поспоришь.