Дитер Форте - Книга узоров

Поэтому она все внимательнее вчитывалась в длинный перечень героев, ведь эти имена ей хоть что-то говорили, правда, кое-какие из этих имен пока еще представлялись ей совсем не героическими, зато они живо вставали в ее памяти: стоило ей только закрыть глаза, как мертвый герой с недокуренной папироской во рту спешил по главной улице, потом стоял у стойки в трактире, горланя песни, или фланировал в компании других шахтеров мимо главных ворот. Она добросовестно сосчитала все имена, потому что учитель Тобиен забыл это сделать, и у нее получилось 759 погибших. Столько домов у них и не было, сотни две – не больше, ну, на худой конец, четыреста, значит, на каждый дом приходилось по два человека погибших, да если добавить к этому раненых, ну, скажем, по четыре на каждый дом, и тех, что вернулись домой инвалидами, тогда получается целая шахтерская смена всех шахт Дальбуша, сколько же это семей-то всего, которым пришлось теперь перебиваться без мужа или без сына.

Германского имперского рейха больше не было, так говорилось в книге, но и род Лукашей почти прекратился, хотя об этом говорил только перечень героев. То и другое было тесно связано, хотя можно было подумать, что никакой связи здесь нет, – вот что было самым ошеломляющим во всей этой истории. Они пришли сюда в пору создания Германского рейха, и они умерли вместе с ним.

Открытая гноящаяся рана переливалась всеми цветами ореола святости – от синего и красного до зеленого и желтого с розовыми и фиолетовыми полутонами, это была настоящая радуга, в центре которой багрянцем пламенела рана; ее часто выставляли напоказ, как святые мощи, которые в положенный им час освободятся от тонкой пелены, и хлынет алая кровь, утверждая вечную истину и бессмертную память.

Густав, подвернув повыше штанину, таскался от кабака к кабаку, ведь эта рана была знаком чести и достоинства, в Обербилке она считалась пожизненным орденом, что вы хотите, герой революции, слуга Отечества, значит, всю жизнь пиво бесплатно, все признательно похлопывают по плечу, подмигивают доверительно с видом заговорщика, поднимают на прощание сжатый кулак, а те, кто там не был, интересуются и задают вопросы. Он сопровождал свои ответы размашистыми жестами, говорил с ораторским запалом, да, конечно, поражение, но не бесчестье; у тех и артиллерия была, и боеприпасов навалом, но город-то был в наших руках, мы провозгласили свободу да еще и бой приняли. В этом месте его речи неизменно раздавались аплодисменты, и все еще раз пропускали по рюмке водки ради такого случая, а Густав шел дальше.

Этим утром он, вытянув ногу на деревянной скамье, сидел в пивной «Роте Капельхен», так называлась забегаловка на углу, состоявшая из стойки-бастиона и трех маленьких столиков вдоль одной скамьи. И днем и ночью один и тот же мглистый свет погружал лица мужчин, брезжащие за пивными кружками и стаканами со шнапсом, в мягкую расплывчатость алкоголя, и только раздвижное окошко на улицу, через которое любопытные мальчишки просовывали внутрь стеклянные и фарфоровые кувшины, а потом забирали их, наполненные пивом, только это окно и связывало забегаловку с внешним миром, потому что дверь завешена была тяжелым, неподъемным войлоком.

«Все истории, вместе взятые, есть лишь одна единая история, но жизнь рассказывает множество историй и сбивает людей с толку, однако все истории приходят к нам из дальних краев, из Страны Соломона, они-то и есть та самая история людей и человечества, все, что произошло и что еще произойдет, – все есть в этих историях. Нужно верить в эти истории как в истину, ибо истина всегда была просто-напросто историей, но именно она наполняет жизнь, мир и даже самих богов своим светом. Я написал все это каллиграфическими буквами и собрал в одну книгу, где мирно спят все истории этого мира, чтобы люди с трепетом склонились перед ними и чтобы истинное знание о мире расцветало в умах и сердцах уверовавших».

Эти чеканные строки, которые у стойки в кабаке пана Козловского взывали к совести человечества, пытаясь достучаться до каждого сердца, служили прежде всего продаже маленькой белой книжонки за двадцать пять пфеннигов, которую все уже прекрасно знали и в которой много говорилось о скором конце света. Продавал их проповедник Кальмеской, как его называли люди, единственный в мире последователь Соломона, как он именовал себя сам. Он расхаживал в длинной черной сутане, как итальянский священник, без носков, в открытых стоптанных сандалиях, а волосы никогда не стриг, и они курчавыми локонами падали ему на плечи. На груди у него висела большая аспидная доска на красной веревочке, и каждый день он красным мелком угловатыми буквами аккуратно выписывал на ней одно из изречений царя Соломона, а вечером, поплевав на доску, стирал его рукавом сутаны, который был перепачкан мелом всех оттенков, чтобы на следующее утро написать новое изречение. Вооружившись таким образом, он разгуливал по улицам, останавливался, чтобы прохожие смогли прочитать изречение, и был очень доволен своей деятельностью. Он знал, что является единственным соломонистом в мире, священником, верующим и ведающим в одном лице, но он воплощал в себе Церковь будущего, и это придавало ему уверенности, тем более что уже почти сто тысяч человек, по его подсчетам, прочитали его изречения, а в том, что слово Соломоново окажет свое действие на тех, кому явлен уже свет истины, у него не было ни малейшего сомнения.