Дитер Форте - Книга узоров

Йозеф Лукаш, внук приехавшего из бескрайних восточных земель другого Йозефа Лукаша, который умер оттого, что легкие у него почернели, замерли и превратились в камень, сын того Йозефа Лукаша, который переселился на небо без обеих ног, сидел на ступеньках своего дома, которые вели в сад, и смотрел в вечернее небо.

По вечерам он частенько сиживал здесь, погрузившись в мечтательную задумчивость, смотрел на закат, разливающий над горным отвалом свой тусклый багрянец, который соединялся с заревом доменных печей в единую огненную массу, и она, как лава, текла по всему склону, быстро впитываясь в грубую горную породу, оставляя после себя лишь слабый, неяркий свет. Полосы белого дыма от коксовальной установки вяло плыли в вечернем воздухе, растворяясь в струях слабого ветерка над горой породного отвала, которая становилась все чернее и выделялась на местности, как скальный монолит, испокон веку возвышавшийся здесь. Вечернее небо, которое не темнело, а просто сменяло скучный солнечный свет на дымный багрянец, расцвеченный внезапными сполохами доменных печей, – трепетало, словно пронизанное дальними зарницами, ржавой краснотой заливало всю местность, копер, где неторопливо крутились колеса, и темным пунцовым отсветом падало на лицо Йозефа Лукаша, серьезное, выразительное, еще не огрубевшее от угольной пыли, отражалось в задумчивых глазах, отсвечивало на густых темных волосах.

Йозеф любил природу, а это была природа той местности, где он жил. Местности, где не было времен года, где зима отличалась от лета только температурой, тем, что длиннее становились то дни, то ночи, или тем, что в саду что-то зеленело, а потом на улице появлялась серая слякоть. Других отличий не было, не было знойного голубого неба, пшеничных полей и теплых озер, не было вьюг, метущих по белым замерзшим полям, морозного треска деревьев в заснеженном лесу. Но если лето и зима еще как-то различались, то весну и осень вообще никто не знал, они проходили незамеченными. Нечему было здесь цвести и нечему увядать, на черных от угля лугах среди шахт росла лишь бесцветная колючая трава, на цветы у земли сил уже не хватало, на кустах не набухали почки, деревья и вовсе не росли, поэтому никакой опавшей листвы осенью не было, никто не любовался осенним золотом, не искал каштаны среди шороха листьев, не собирал урожай.

Погода на земле приспособилась к погоде под землей, все было монотонно, все – искусственно, год протекал одинаково – как на земле, так и под землей: тупо, однообразно, без календаря время года распознать было невозможно, да и календарей-то у многих не было. Когда кому отдыхать, а когда идти в забой, определяло правление шахты, были еще воскресенья, праздники, но иногда и в эти дни приходилось идти на работу. Летом надевали белье потоньше, зимой – потеплее да куртку потолще.

И все же, если бы Йозефа спросили, где его родина, он указал бы на тот клочок земли, что был у него сейчас перед глазами, на закат солнца, которым редко мог налюбоваться вдосталь, на гору породы, на луг перед нею, который с годами постепенно превращался в топкое озеро, потому что земля здесь проседала, тихо съеживаясь, устав от того, что человек делает с нею на ее поверхности и в ней самой. Поговаривали, что когда-нибудь сюда снова придет вода и в конце концов они будут сидеть на верхушке горного отвала и считать затопленные шахты.

Родина – это была и шахта Дальбуш, где он жил, на земле и под землей, где половину жизни провел он в проходах и штольнях внутри горы. Однажды гора уже попыталась оставить его у себя, целый день он просидел в завале: кровля обрушилась, и его зажало в узкую щель, а рядом, вплотную к нему, лежал его товарищ, их завалило лежа, в том положении, в котором они добывали уголь, они дышали в лицо друг другу, один набирал дыхание, другой выдыхал, и два сердца громко стучали под шорох осыпающегося где-то угля. Несколько часов они молчали, потом другой шахтер сказал: «Надо же, засыпало – так именно с поляком». А Йозеф, который о Польше слышал только из рассказов, стал тихонечко, себе под нос, говорить:

Йозеф встал, медленно пошел по саду, его размягченное лицо и тонкая фигура уже почти терялись в темноте, которая надвигалась от горы и ползла по земле. Он осматривал каждую грядку и подолгу в задумчивости стоял около каждого заботливо ухоженного растения. Ветра почти не чувствовалось, как всегда в эту пору. В сарае возились свиньи, они уже двух вырастили – одну продали, другую забили, – на пороге курятника в нерешительности стояла курица, он пугнул ее, взмахнув рукой, она захлопала крыльями, потом все стихло.