Дина Рубина - Завтра как обычно

— Где жена? — спросил я его. Он присвистнул, закрыл глаза и опять уронил голову на спинку кресла.

— На базар ушла, — неожиданно весело и нагло проговорил он, не открывая глаз. Он был еще молод, лет тридцати трех. Запах спиртного, казалось, въелся даже в стены комнаты.

— Не морочь голову! Какой базар в два часа ночи? — стал выяснять у него Гена. Тогда я тряхнул пьяного и гаркнул:

— Отвечай, где жена? А ну, встань!

— Значит, улетела… — так же весело и даже удивленно проговорил он.

Тут меня осторожно тронули за руку, я обернулся и увидел бесшумную белую старушку.

— Гражданин милиционер, — зашептала она, — а вы посмотрите на балконе, в кладовке. Катя с Сереженькой всегда туда прячутся. Я вышел на балкон и открыл дверь большого стенного шкафа. С просторной верхней полки па меня испуганно смотрела молодая женщина. Она сидела, согнувшись в три погибели, а на коленях у нее спал мальчик лет двух.

— Катя, — сказал я. — Не бойтесь. Она торопливо кивнула и передала мне мальчишку. Он спал крепко, тихо, редкие шелковые прядки волос слиплись на выпуклом лбу. Соседка взяла у меня мальчика и понесла к себе.

— Катя, — повторил я, — слезайте, не бойтесь. Хотел помочь, но она отказалась: — Ничего, я сама, я привыкла, — и довольно ловко спустилась вниз. И я увидел, что она маленькая, беременная, с приличным уже животом. Голова растрепана, на щеке кровоподтек.

— Катя! Неужели нужно ждать, пока соседка вызовет милицию? Чего вы мучались? У вас же телефон.

— Нет, нет, — быстро заговорила она, судорожно пытаясь привести в порядок прическу. — Нет, товарищ милиционер, он не всегда такой… Он, вообще, хороший… Он знаете, какой слесарь — золотые руки! На работе его ценят, и…

— Гена! — крикнул я в комнату. — Одевай этого красавца, заберем его! Катя замерла с приоткрытым ртом, с поднятыми к голове руками.

— Как — заберем? Куда — заберем? — Тихо, испуганно повторила она, и вдруг все поняла.

— Товарищ милиционе-ер! — взвыла она. Обхватила меня обеими руками и, казалось, сейчас рухнет на колени. — Не увозите его, ради бога, он хороший! Он только иногда такой!

— Катя! — крикнул я, — как вам не стыдно! Вы сами знаете, что он подонок, вон, посмотрите на себя в зеркало!

— Нет! Нет! — рыдала она, и хватала мои руки, и удерживала на балконе. — Я умоляю вас! Умоляю вас! Он хороший! Я люблю его!

— Ну, что будем делать? — спросил Гена, заглядывая на балкон. — Давай закругляться. — Ему уже было скучно. Он оглядел Катину фигуру, покачал головой: — Девушка! Вам же будет спокойней.

— Нет! Нет! — вскрикивала Катя, содрогаясь от истерического плача, — не забирайте его! Я люблю его, он хороший! Пьяный валялся в кресле в той же позе крайнего изнеможения, бессмысленно щурясь, созерцал потолок. Я подошел к нему и наклонился над его потной мордой.

— Вот, слушай, — тихо проговорил я в эту морду, — скажи спасибо жене, я тебя сейчас не заберу. Но учти, еще один такой дебош, и я тебя засажу года на три. Понял? Он смотрел мимо меня, в потолок. Облизнул толстые губы и проговорил весело:

— Жоржик! Все понял! Я тряхнул его еще разок и зачем-то грозно повторил:

— Вот учти! Катя провожала нас в коридоре, всхлипывала, бормоча:

— Спасибо, товарищ милиционер. Он теперь будет спать, он — все, отбуянил…

— Катя, Катя, — буркнул я. Можно было сказать, что она враг себе, ему, своим детям, но я промолчал. Она стояла заплаканная, с кровоподтеком на лице, в тонком старом халате, что едва застегивался на животе, и — черт знает что! — выглядела счастливой.

— Он вообще-то хороший, — торопливо объясняла она. — Это он иногда, когда выпьет. А я уже знаю, я верхнюю полку в кладовке держу пустой и мы, если что — туда с Сереженькой прячемся. А он поищет-поищет и засыпает. Никогда не догадывается кладовку открыть…

Мы ехали назад, в дежурку, и я думал о том, что мне и вправду нужно уходить. Вот Григорий наверняка забрал бы этого мерзавца. А я — сопляк, рохля. Она, эта Катя, сама бы потом спасибо сказала.

— Поспать бы! — зевнул Гена где-то надо мной…В дежурке крутилось кино на всю катушку. Еще в коридоре мы услышали истерический тенорок:

— Мне сы-нилась та, с ква-дыратными гыла-зами, что сны мои па-ран-зительно вела… Захлебывающийся слезами женский голос и окрик Аршалуйсяна:

— Ти-ха! У меня два уха! На стуле полулежал мужик с узкими щелками глаз на черном лице, с мокрыми подвижными губами. Рука, с вытатуированным перстнем на среднем пальце, то и дело нервно отряхивала брюки.