Анджела Картер - Любовь

Но несмотря даже на то, что они уже признали наступление любви, близость их все равно была проникнута тревогой: Аннабель понимала игру поверхностей лишь поверхностно; она походила на слепца, который на фейерверке может оценить красоту каждого огненного фонтана в воздухе только по громкости воплей толпы. Смутно постигает природу ослепительного блеска, но не знает наверняка.

Вернувшись домой, Базз долго еще кипел злобной ревностью. Квартира имела форму Г-образного танцевального зала, разделенного двойными дверьми; теперь они служили стенкой, но стена эта была очень тонка, и Базз со своей узкой койки отлично слышал каждое движение и каждый звук влюбленных. Ночи напролет он весь в поту лежал под однозначные скрипы и стоны, корчась и воображая себе их невообразимую близость. Смуглым лицом вжимался в подушку и горько проклинал их; мало-помалу его охватывало маниакальное желание зарезать обоих во сне. Он любовно поглаживал свой марокканский нож и наблюдал за ними днем, а ночью матерился и мастурбировал. Ли понимал, какое напряжение терзает брата, но вскоре слишком озаботился собственными напрягами, чтобы обращать на него внимание: он не мог игнорировать того, что плоть не взрывается волшебством в теле Аннабель. Из нее получалось исторгать лишь те слабенькие вздохи и судороги, которые извращенная перепонка брата превращала в вопли и визги. Казалось, внешний вид лица и тела Ли околдовывает Аннабель все сильнее, но у нее не было никаких воспоминаний о коже, с которыми можно было бы сравнить ощущение его кожи, и больше всего ей словно бы нравилась лишь та интимность, которую она переживает с ним в постели; раньше она много читала о такой интимности. Она начала рисовать серию его портретов. Первый — наутро после их первой настоящей ночи вместе, когда некие клятвы лишь подразумевались; на этом рисунке он походил на золотого льва, слишком кроткого даже для того, чтобы питаться мясом. В последующие годы она вновь и вновь рисовала и писала его в стольких разных обличьях, что он в конце концов вынужден был уйти к другой женщине, чтобы понять, как же выглядит его настоящее лицо.

Когда Базз украл первый фотоаппарат, квартира целиком и полностью отдалась культу видимости. Базз будто использовал камеру как орган зрения, словно не доверяя собственным глазам, словно вынужден постоянно сверять то, что видит, с показаниями третьей линзы, поэтому в конце он стал видеть все как бы из вторых рук, без глубины. Он проявлял и печатал снимки в своей задней комнатке и увешал ими все стены, пока его не начали окружать замершие воспоминания о самом мгновении зрения; ему было спокойнее знать, что они под рукой и за них можно подержаться. Он без счета фотографировал Ли и Аннабель, и от такого вуайеризма ему становилось легче, поэтому атмосфера в доме постепенно разрядилась, хотя они часто просыпались утром и видели, что он примостился в ногах кровати и щелкает камерой. Кроме того, он все время таскался за ними следом, заставая врасплох, они попадались ему во всевозможных ситуациях, и часто на готовых снимках лица у них были раздраженными и изумленными. В комнате Базза начали громоздиться картонные коробки с отпечатками и негативами.

У Ли были две старые фотографии, очень дорогие ему. Кроме этих фотографий, от детства у братьев не осталось ничего. На одной шеренга чистеньких детишек держала буквы, увещевавшие: ПОСТУПАЙ ПРАВИЛЬНО, ПОТОМУ ЧТО ЭТО ПРАВИЛЬНО; на другой крупная суровая женщина играла с камерой в гляделки, а братья стояли у нее по бокам. То была их тетка. Братья уже походили на самих себя, хотя одному было одиннадцать, а другому — девять лет, и они слегка откидывались на пятках назад в своей характерной оборонительно-агрессивной позе, однако тетка держалась достаточно несгибаемо, чтобы остановить целый батальон солдат и хорошенько пристыдить их. Аннабель посмотрела сначала на теткину фотографию, потом — на Ли. Поднесла палец к его щеке, стерла слезинку, но ему не хотелось, чтобы она думала, будто он плачет.

— Это не настоящая слеза, любимая; у меня просто глаза легко слезятся.

В действительности слезинка и была, и не была настоящей. Глазная инфекция сделала его слезы двусмысленными. Но поскольку у Ли было наивное сердце простака, который всегда освистывает негодяя в детском спектакле, то очень часто, когда он понимал, что плачет, ему обычно становилось грустно. Но были слезы причиной печали, следствием печали, или же печаль, приходя, определяла себя для него как реакцию на какой-либо произвольный стимул — будь то фотография покойницы, которую он когда-то любил, или раздумья о смертности всего живого, — таких вопросов он пока для себя не выбирал или предпочитал не задавать. Поэтому обычно он делал вид, что не плачет, хотя расплакаться ему было легко.