Денис Соболев - Иерусалим

На следующий день мы с Верой сидели в кафе; она непрерывно курила, приоткрывая тонкие ненакрашенные губы, и ее взгляд был направлен в невидимую точку, где пересекались ее мысли. Она была красива той красотой, которая не греет и все же высветляет ушедшее время и тишину. Вокруг нас незаметно наступила осень. Я подумал, что мы не виделись с нею с того самого вечера на крыше у Брата Оленя; но разговор вился медленно и упруго, как змея, выползающая из норы среди желтых камней пустыни. Заметно похолодало.

— У меня тут есть одна подруга, — сказала она, вдруг встрепенувшись, — которая пытается написать книгу об Альхаризи [202] Еврейский поэт позднего средневековья. . Я думаю, что, наверное, тоже хотела бы написать роман.

— И о чем же?

— Да какое это имеет значение? Ты же понимаешь; разве ты не понимаешь?

— Не очень, — честно сознался я.

Она задумалась, но потом продолжила:

— Ты знаешь, на самом деле я очень люблю постмодерн; даже восхищаюсь. И каждый раз по-новому. Они ужасно изобретательны. Мне всегда становится жутко обидно, что я их почти не читаю.

«Мне же, — подумал я, — большая часть их книг напоминала девушек из Катамонов [203] Квартал на юге Иерусалима. ; они легко читались, и было нечего вспомнить».

— А почему же ты их не читаешь? — сказал я. — Это как раз и есть самое интересное.

— Вот об этом я всегда себя и спрашиваю. Не знаю, они ведь такие изобретательные.

Мы помолчали, и она посмотрела на меня.

— Может быть, именно поэтому? — спросил я, и она почесала за ухом, совсем как герой мультфильма, совсем не пытаясь нравиться.

— Может быть, но я не уверена. И к тому же у них все так гладко получается, так цельно. Они замечательные рассказчики; они рассказывают историю, и она затягивает в себя все, что встречает на своем пути. Абсолютно все.

— И все становится таким ясным и прозрачным, — чуть ехидно добавил я, и она кивнула, — но все как-то ни о чем.

— Да-да, похоже, что именно в этом дело, — согласилась она. — Это как если бы человек сказал, что раз истины все равно нет, то он расскажет нам, как она могла бы выглядеть. Это будет и развлечением, и успокоением, и утешением среди крови.

— Ну да, — пробормотал я, — это и вообще часто бывает успокоительным.

— Ты не прав, — ответила она, — это не ложь. Это скорее нечто, что существует по ту сторону истины и лжи; цельность рассказа, цельность истории и понятности. Не зря постмодернистов читают и те, кто не читает ничего больше.

— Читают, разумеется, — сказал я и задумался, а потом спросил себя: «А о чем это я, собственно, думаю?» — и продолжил: — На самом деле я думаю, что выбора у них практически и не было. После того, как из мира исчезла вера в возможность смысла, желание удивлять, вымыслы и изобретательность — это и есть то последнее, что им остается.

— Но это же нелепо, — сказала она грустно, а потом вдруг облизала губы.

— Что нелепо?

— Нелепо пытаться победить бессмысленность новизною; это же и ежу ясно; это надо же быть полным идиотом. Ну как ты не понимаешь? Новизна приедается, а бессмысленность остается. Неспособность любить, кстати, тоже.

— Почему? — ответил я, немного подыгрывая ей и еще чуть-чуть самому себе. — Собственно, и в жизни поступают точно так же — ну посмотри же вокруг: пытаясь искать в новом, неожиданном, некогда запретном, — во все новых ощущениях спасения от пустоты.

— И подумал: «Пытаясь удивить собственное равнодушие».

— И не могут, — закричала она и захлопала в ладоши, — потому что если можно все, кроме того, что вредно для здоровья, то все все равно становится пресным и бессмысленным. И в этом их наказание. И в этом наше наказание. Даже секс с лошадью.

— А ты пробовала?

— Нет; но не думаю, что это поможет.

Мы выкурили еще по сигарете, под голубым небом ранней осени. «Пепел, — подумал я, — как много пепла».

— А теперь представь себе обратное, — продолжила она уже совсем серьезно, — литературу, которая бы пыталась быть верной истине, или, точнее, поиску истины. Это невозможно, это, собственно говоря, противоречие в понятиях.

— Почему? — спросил я, предвидя ее ответ, но как-то нечетко, как бы сквозь прозрачный туман. — Я вполне могу попытаться ее представить.

— Потому что наша жизнь фрагментарна, разнородна и непоследовательна. Потому что между книгами, которые мы читаем, и людьми, с которыми мы общаемся, нет абсолютно никакой связи, и в большинстве своем они эти книги никогда не прочитают и уж тем более никогда не поймут. Потому что после наших с тобой разговоров про истину и литературу ты включишь телевизор, чтобы узнать, что нового произошло в этом свинском мире, и там среди потоков вранья ты сможешь плавать, как на плоту или на маленькой лодке.