Алан Черчесов - Дон Иван

– Обними же меня. Не бойся. Так нужно, – настаивал я.

Но она, затворив на замок свои веки, металась по сторонам головой и, вцепившись ногтями в ковер, ударяла по полу плечами, а из груди доносился шершавый, пеняющий гул проржавевшего колокола – я так понимаю, то била в набат тень удавленного дуралея. (Господи, сколько же раз спасают нам жизнь мертвецы! Неужто настолько чураются нашей компании? Если да, что-то в нас явно не так.)

Даже когда в пустыне затеялась буря, а море взвихрил циклоном тайфун, пальцы Арины не выпустили ковра. Пока она драла эту сомнительную страховку, комната полнилась звоном крушения. Этажерка у ближней стены опрокинулась и затянула на дно за собой все свое состояние. Первой перевернулась гондола, нырнув бескозыркою вниз. Искрометнулась за нею лодочка в стиле Галле. Вслед утопился в осколках фарфоровый Шива. Обитель Далиды не досчиталась также плафона от ночника и хрустальных часов, взорвавших салютом паркет при попытке удрать с трясущегося комода. Но и этим потери не ограничились: список жертв пополнили гипсовый бюст Мишеля Фуко и картинка Сафронова с изображением двух полушарий, равно похожих на ягодицы, половинки разрезанной груши и женскую грудь.

Обнаружил я их, прибираясь после ухода растроганной гостьи. Фуко был без уха, но выглядел молодцом и заслужил водрузиться бочком на самом верху гардероба. Что до картины, то ей пришлось туго: рамка разбилась, а посередке холста, на самой границе грудей-ягодиц, зияла дыра, откуда торчал нехорошим намеком перст Шивы.

Опасения мои подтвердились: хозяин стоиком не был.

– Чудовища! Монстры! Уроды! Животные! Звери! Скоты! Фрицы! Фашисты! Нацисты! – Судя по связкам синонимов, у Давида троилось в глазах. – Чем вы здесь занимались?! Бомбометанием? Можно подумать, не трахались, а кидались моими шкафами!

– На вот. Возьми и заткнись. – Я протянул кредитную карту. – Код записан фломастером на обороте.

Давид поглядел и присвистнул:

– Тут имя папаши.

– У него таких штучек хватит еще на вагон твоих Шив.

– Спасибо, братишка. Будешь рядом, еще заходи. Привет Жанке.

Я сошел на пролет по ступенькам.

– А что за штука такая – парализин?

Давид отмахнулся:

– Туфта. Но действует безотказно. Ага.

– Сука ты. Хотя, если честно, еще не совсем педераст. Пока, Далида.

На улице тихо мурлыкало солнце. Или утро мурлыкало где-то во мне. Я совершенно проснулся и очень хотел наконец-то поспать. Жанна как раз садилась в такси.

– Вот и я.

– Вот и ты.

– Сломалась машина?

– Сломались мозги. Я пьяна.

– Так рано?

– Скорее так поздно: не просыхаю вторую неделю. Ты вернулся или просто пописать зашел?

– Увидим.

– Что же, пошли?

Мы отпустили такси и пошли.

Говорить было не о чем. Зато помолчать нужно было о многом. Жанна сняла покрывало с кровати и улеглась подле меня, но до меня не дотронулась. Я подумал, что это похоже на дом. На притулившуюся к печи усталость. На уютный заговор тишины, поднесшей палец к губам. На бессрочный вердикт о твоем постоянном помиловании. На сон, который совсем и не сон, а прозрение в покой…

Когда я очнулся, была уже ночь. Пропахнув насквозь табаком, она втиснулась желтым порезом под дверь.

Жанна трудилась в своем кабинете: строчила нетленку, презрительно глядя в ноутбук. Я глотнул из ее чашки кофе и закурил.

– Рада, что ты уцелел, – сказала она.

Я кивнул. Тогда я не понял, что она имела в виду. Понял позднее, сидя в машине: Жанна решила проветрить мозги и предложила прогулку. Было три часа ночи. На Садовом – почти никого, лишь мелькавшие фарами мимо последние угли дотлевавшей, дорастлевавшей свои миллионы Москвы.

Мы вырулили на Ленинский и помчались в сторону Внукова. Жанна не сводила взгляда с дороги. Лицо ее осунулось и постарело, но не морщинами – выражением. Так смотрят те, кто вдруг увидел больше в себе, чем вокруг. На моей памяти так она смотрела только однажды – когда навестила Клару в больнице, а потом мне призналась, что отныне ее ненавидит. (“Кисть не срослась. Операция не помогла. Теперь Клара – калека. А у калек есть калечное свойство: калечить любого, кто рядом. Я всучила букет. Он лежал у нее на груди, а потом соскользнул, и она подхватила его машинально обрубком. Чуть меня не стошнило. Цветы были уже не цветы. Их погубила культя. Исковеркала, перечеркнула бинтами… Не хочу становиться увечной. Не позволю уродовать ей свою жизнь. Жизнь должна быть красивой, пусть ее красота эфемерна. А красота эфемерность и есть. Так же, как розы и жизнь. Разве нет?”)