Алан Черчесов - Дон Иван

А еще Мадрид – это столпотворение. Толпотворение города – для себя, под себя, без себя, потому что и – вместо себя: для тех, кто придет сюда после тебя. Оттого в Мадриде толпа – это ты, просто помноженный тысячекратно на каждого.

Весь Мадрид опоясан ремнями очередей: в музеи и лотерейные кассы. Так сплетают хвосты свои память с удачей.

В подземке здесь ездят не пассажиры, а люди. В каждом мадридском лице есть глаза, и эти глаза тебя видят. Ну а если не видят, значит, это слепые глаза.

А слепые в Мадриде хохочут в вагоне метро. Вставши в круг и взявшись за поручень, они весело спорят, пока лабрадор-поводырь, носитель их скрытой печали, дремлет, внимая вполуха тому, как мчится по рельсам упругая жизнь.

– Ну как, нравится быть испанцем? – спросила Анна, когда мы пили неподалеку от Пласа Майор.

– У меня правильный паспорт. Хотя быть не испанцем в Мадриде вряд ли кому-то под силу. Кто-нибудь замерял тут у вас гравитацию? Бьюсь об заклад, притяжение здесь выше нормы. Вон там, например, погляди. Это длится уже восемнадцать минут, а края не видно.

– Ты про ту парочку?

– В другом месте они бы давно захлебнулись.

– Не люблю смотреть, как целуются. Все равно что ждать, когда же тебя поцелуют. Черт побери! Я по тебе ужасно соскучилась. Заплати и бежим.

Схватив меня за руку, она запетляла по переулкам, огибая прохожих, велосипеды, коляски, мотороллеры и столбы. Я едва за ней поспевал. Из подворотни выскочил пинчер и накинулся с лаем.

– Вот собака! – обозвала Анна собаку. – Лодыжку мне оцарапала.

– Долго еще? У меня селезенка в горле застряла.

Остановились у старого здания, подступ к которому был перекрыт оранжевой лентой, нырнули под заграждение, вбежали в подъезд и по костлявой лестнице поднялись в пыльную башню-скворечник.

На рже циферблата под крышей застыли посмертной улыбкой тяжеленные стрелки часов. Смахнув паутину, Анна схватилась за стрелки руками и приказала:

– Скорей.

Она почти задыхалась. Поза ее повторяла в точности ту, в которой она мне предстала когда-то в своей московской квартире. В такой же позе Анна стояла сегодня у гостиничного окна. Только теперь она не крестила собою московское солнце и не парила лениво над утром, а словно рвалась ввысь, долой – я видел, как бешено ходят под платьем лопатки. Анна шире расставила ноги и прохрипела сквозь зубы:

– Давай!

Мне вдруг до боли ясна стала цель: достигнуть вершины, зависнуть во времени и запереть его стрелки на зыбких отметках делений, за которые, как нам хочется верить, цепляется нашими пальцами вечность. До того, что у ржавых часов еще вечность назад заел механизм, нам нету и дела.

На крыше старинного дома напротив, облитый патиной бронзы, застрял между небом и вечным падением ангел. Перевернутый вниз головой, он растопырил в стороны руки и раскинул за ними свои бесполезные крылья. Подчиняясь ритму соития, распятие времени соединялось с распятием неба, совмещая в одном перекрестии стрелки и крылья. В них идеально ложилось распятие Анны. Трухлявый испод древней башни, потраченный молью старения, отзывался рыдающим скрипом досок, железа, стропил – агонией целых веков, угодивших мгновению под нож. Потом все пропало…

– Ты кричал, – сказала мне Анна, и я обнаружил, что неудобно лежу на полу. Башня шла кругом. У него посередке расплывалось зрачками лицо.

– Я никогда не кричу.

– И не падаешь в обморок.

– Это не я. Перепутала с ангелом. Невезучим соседом с той крыши.

– Ты меня испугал.

Не могу сказать, что обморок меня сильно обеспокоил, но неприятный осадок остался: когда предает тебя тело, ты никогда не готов.

– У вас ненормальная гравитация, я тебе говорил. Как лодыжка?

– Почти не болит. Просто две кровавые точки.

– Оказалась собачка змеей.

– Ничего. Яд отраву не травит.

Уже через час я был вполне сам собой. Нагулявшись, мы сели передохнуть на Пласа де Ориенте. Там очень пахло весной.

– А пройдем всего сотню шагов – очутимся в лете, – сказала мне Анна. – Вниз по ступенькам сады Кабо Новаль.

Лето в садах было в самом разгаре. Да еще это влажно-синее небо над головой…

– Ну и декабрь, – сказал я и снял куртку.

– Самый прогулочный месяц. Бич Испании – это жара. В июне влюбиться в Мадрид гораздо труднее.

– Так вот он – июнь! Кстати, где у вас осень?

– Ближайшая – на Гран Виа. Поехали покажу.

Туда добрались на метро. Запахнувшись шарфами, гуляли по октябрю, пока не стемнело. В гостиницу возвращались пешком. Оказалось, правильно сделали, потому что на площади Карлоса Пятого нам повстречалась зима – серебристо-сиреневый остров в роще гирлянд. Они сверкали россыпью рождественских огоньков на бархате ночи, как бриллианты на ювелирной подушке.