Михо Мосулишвили - Рассказы

А ведь он был для меня вырванным, выхваченным из старых добрых времен Петрополисом! Нашим братством, скрепленным композициями Чарли Паркера и любовью к Хатии…

Где там брат?!

Эгей, браток!

Ну, что же ты?!

Стреляй давай!

Да стреляй!

Будет тебе… Давай!

Что?

Что ты сказал?!

В какую, спрашиваешь, глухомань навостримся?

Куда-куда?!

Да что мне делать на этом Таити?!

Огонь и Хатиа ждут меня там?

Если, браток, тебя подослала ко мне Хатиа, то чего ты принудил меня полдня рыть… ну… вот ее…

В длину два метра, в глубину метр двадцать, в ширину чуть не метр… Поди-ка засыпь теперь такую!

Сказал бы уж загодя…

А?! Записал?!

Чего же это ты записал?!

Как я базарю?

На диктофон?!

Вот черт!..

Устроили же вы мне кайф… Вашу этак…

Чтобы Хатиа на всю катушку насладилась предсмертным моим монологом? Да?! Так, что ли?..

Или опять подкайфовываешь?

Ну, так давай!

Стреляй, говорю!

Да уж, так я и поверил!

Ладно тебе, браток!

Да ты что! Ищи простаков в другом месте!

Это кто же доверится красивейшей на свете женщине?!

Ну, давай, говорю!

Валяй!

Стрелять так стрелять!

Ну, все! Все! Пли!

Да стреляй-таки…

Дуй поскорей!

Стреляй, говорю!

Стреляй!

Стре…

Так он что и вправду это, Захар?

То есть ты, браток, хоть и состоишь при Полковнике, но притом еще родня Хатии? И шеф знать про это не знает?

Бестия, прохвост, прохиндей, и не знает? Будет тебе заливать!

Как бы он нажился на нас без мозгов?!

Сдается мне, что тебя пронял Птица…

Ну, да ладно, принимайся за дело!

А по мне, так уж лучше здесь, рядом с Захаром, посреди несохнущих елей, вечнозеленых лужаек и журчащих, рокочущих ручейков… На небесных пастбищах Господа Бога…

Погоди, браток!

Что ты делаешь?

Не ломай его!

Ты гляди, Захар, что он…

Да ты что, браток! Такой карабин! Мы бы его… ну, продали, что ли? Да ты что?!

Стало быть, все это Хатиин закидон?

На Таити, говоришь?

Ну, черт с ним, пусть будет Таити!

Тоже ведь глухомань!

Махну, взгляну на нее, и в голубых глазах взовьются и загарцуют Огонь и Петрополис…

И нашепчу ей то, что проронил о своей возлюбленной тот древний мудрец: «И груди твои были бы вместо кистей винограда…».

А она ответит его же словами: «Я — стена, и сосцы у меня, как башни; потому я буду в глазах его, как достигшая полноты».

И тогда… тогда я запущу что-нибудь из Чарли Паркера! Самое мощное… Что, спрашиваешь? Что? Ну, вот хоть это. «Лягушка-попрыгушка» называется!

Вот послушай…

И еще я тебе вот что расскажу… перескажу то есть…

У боперов этих был зверь-трубач, Майлз Девис. Так вот он вспоминал — играем мы, говорит, наяриваем блюз. Ритмсекция пошла по обыкновенной, привычной линии, а Птица забылся — вспорхнул, полетел по своей. Что, думаем, такое — ритмсекция акцентирует первую и третью части вместо второй и четвертой? Когда так получалось, наш ударник Макс Роуч всегда бросал… напоминал пианисту Дюку Джордану: не подыгрывай Птице, следуй общему ритму! Но вскоре все выправлялось и летело-звучало, как задумывалось Птицей. И мы снова шли в унисон! — радовался Майлз Девис.

Что за птица?

Я ведь говорил тебе, что Птица это Чарли Паркер, альтсаксофонист. Он клево летает… сказочно… как жар-птица…

А вообще, если не любишь и не разбираешься в джазе, то что тебе делать в такой глухомани, как Ямайка, Гавайи и Таити?!

Да ты не расстраивайся… не огорчайся, Захар!

Не унывай!

Куда я от тебя денусь?

Явлюсь к тебе и из той глухомани!

И мы сыграем согласно, как Майлз Девис и иже с ним…

Ты же видишь, закидоны забрасывать любит Хатиа… а не я…

Январь 2005-го.

P.S. В новелле говорится: «В длину два метра, в глубину метр двадцать, в ширину чуть не метр… Поди-ка засыпь теперь такую!». И как вы думаете, кому позвонил теперь-то герой этой новеллы, но тогда большой мерзавец, аферист, сволочь и потаскун перед вылетом из тбилисского аэропорта и кому пришлось со смехом сквозь слезы засыпать ту яму вблизи от могилы Захара? Ах, дык-ели-палы!

Федор Андрианович:

В начале 1943 года, примерно в марте месяце, нас, небольшую группу пленных, привезли в польский концлагерь Крушино. Там я и познакомился с Христофором Николаевичем, или попросту с Форе, как все его называли. Впрочем, я обращался к нему по имени-отчеству, и ему это нравилось.

Сам он также величал меня Федором Андриановичем.