Иван Зюзюкин - Из-за девчонки

ВГ.Не желаю слушать твой бред. На «темную» накладываю вето.

ДМ.Ладно. Есть еще одна неплохая идея. Пусть «темную» устроит Севка. Он верный товарищ. Не откажется. И так отделает, что Коробок будет всю жизнь – ха-ха-ха! – работать на аптеку…

ВГ.И это я запрещаю.

ДМ(разъяренно). Совести у тебя нет, совесть!… Это из-за тебя на земле столько разбитых сердец и неудачников. Я не камень, сочувствую тем, кому не повезло в любви. Но я уважаю силу! Счастье достается только сильным.

ВГ.И честным…

ДМ.Опомнись! Что ты делаешь с ним? Расшатываешь характер! Вот и вырастет он лопухом. Каждый, кому не лень, будет у него из-под носа уводить девчонок…

ВГ.Зато совесть будет чиста.

ДМ.Жалости у тебя никакой!… Ему который день есть совсем не хочется, грудь болит, словно на нее горячий утюг поставили. А ты, знай, поешь одно… Не делай из него христосика! Поручи его мне, мы с ним та-а-кое придумаем!…

(Дух мести сладострастно потирает руки и поет:

Как сон неотступный и страшный,

Мне снится соперник счастливый…)

ВГ(морщась). Потише, я не глухой… Злоба затемняет тебе рассудок. Ты все твердишь: Коробок, Коробок… А что, только в нем дело? Ты же был тут, когда она сказала: я люблю его. С этим-то что поделаешь?

ДМ(небрежно). Слушай ты ее больше… Это она тебе сказала. А ему еще нет.

ВГ.Все-то ты знаешь…

ДМ.Я же как-никак дух… Малышева еще в самой себе и в своих чувствах не разобралась. А уже любит напускать на себя: я такая взрослая, просто дальше некуда.

ВГ.Все-то ты понимаешь…

ДМ.Представь! В таких темных делах, как любовь, страсть, ревность, я разбираюсь получше многих.

ВГ.И на здоровье. А я буду молча страдать.

ДМ.Делать нечего? И нашел из-за кого… Если она выбрала Коробка, значит, она его стоит.

ВГ.Еще одно плохое слово про нее… и я вытрясу из тебя дух!

ДМ.Охо-хо… Нервы, нервы…

… Рублев встанет через две недели. Все анализы у него будут в норме. Останутся хандра, подавленное настроение. Но за это справки, увы, не дают.

В тот день, когда Колюня пошел в школу, выпал первый снег и ударил легкий, с солнечно-голубой искрой морозец. Все частные автомашины, осадившие «китайскую стену» со всех сторон, стали одного цвета – белого, и одной марки – пухлые снежные шапки стерли различия между «Жигулями», «Москвичами» и «Запорожцами».

– Рублев!

Колюня оглянулся. Его догоняла Наталья Георгиевна. В новой шубе из искусственного меха. Наверное, первый раз надела ее.

– Наконец-то ты выздоровел…

Видишь, Рублев, есть же на свете люди, которые думают о тебе, рады, что ты оклемался.

– У нас полным ходом идет подготовка к фестивалю. Не забыл, что ты в своем классе ответственный?

– П-припоминаю, – кисло улыбнулся Колюня.

– И ты уже знаешь, с чем ваш класс выступит?

Шуба Натальи Георгиевны на свету помигивала, как новогодняя елка, разноцветными огоньками.

– Сами напишем и сами поставим маленькую комедию… Можно?

– Что ж, если это будет смешно и остро, я – за!

Она одобрительно хлопнула его по плечу и прибавила шагу, догоняя свою подругу, англичанку Галину Романовну.

Сочинять обещанную пьеску Колюня начал с «братьями Карамазовыми». Те взялись за работу с восторгом. Им обоим страстно хотелось, чтобы в классе перестали относиться к ним как к обалдуям. Но, быстро загоревшись, они столь же быстро остыли и вышли из авторского триумвирата. Правда, перед этим рассказали, кому только могли, о замышляемой постановке.

К удивлению самого Колюни, пьеска писалась быстро. Словно он ее, как профессиональный драматург, вынашивал годами, а затем сел за стол и в несколько вечеров выплеснул на бумагу. И хотя первое полугодие уже подходило к концу и по многим предметам надо было срочно выправлять положение, он, придя из школы, первым делом садился писать, потом быстро ел, делал уроки – и опять писал, писал… Он и чувства, дотоле ему неизвестные, испытал в те вечера, особенно когда какая-нибудь сценка, на его взгляд, получалась хорошей. Радостно выскакивал из-за стола, выходил, в чем был, в лоджию и прикладывал к лицу хлопья мягкого, в темноте синего снега. Усталость тут же проходила. Колюня возвращался к столу, с лица на бумагу падали капли талой воды, чернила расплывались и буквы делались ветвистыми, как узоры мороза на оконном стекле… Иногда ему казалось, что сквозь чащу строчек с той стороны листа бумаги на него с укором смотрят чьи-то темные, с раскосинкой глаза. И это его еще сильнее подзадоривало.