Николай Климонтович - Степанов и Князь

В другом вольере, справа от ворот, ярился громадный черно-рыжий кавказец со снежным фартуком на груди. Миновали крутой китайский мостик, аркой переброшенный через протоку между двумя прудами: в рыжеватой, но все еще прозрачной воде среди русских кувшинок плавали белые, красные и синие карпы. Пошли по усыпанной гравием дороге, расходившейся на две стороны по бокам огромной завялой клумбы с поставленной посреди белой, в ржавых потеках, гипсовой Венерой без головы. Дорога раздваивалась с тем, чтобы стечься у парадного крыльца. Вход в дом был украшен двумя прямоугольными пилястрами, а между ними четырьмя припухлыми, чуть кривыми ионическими колоннами. По краю карниза рассажены были львиные же головы с раскрытой пастью. Тяжелые двери были мореного дуба, ручки в виде львиных опять же голов с кольцами в носах были позолочены, а может, и впрямь золотые. Мужик потянул за кольцо, дверь бесшумно подалась, и они взошли. В прихожей их встретило антикварное, побитое молью и временем чучело большого бурого медведя, стоявшее на задних лапах, в передних державшее серебряный поднос для визиток. На медвежьем подносе стояла початая поллитровка Путинской и граненый лафитник.

— Угощайтесь, — предложил мужик и достал из-за пазухи сморщенный и усохлый соленый огурец. — Генерал Попереков сам солил! — пояснил служака не без гордости.

— А почто хозяина взяли, Андрюха? — выпив и закусив, поинтересовался веселый Семен, он любил иногда говорить по-старославянски. Князь от угощения отказался.

— Мол, присвоил сорок миллионов казенных денег, — сказал презрительно Андрюха. — Тьфу, мудаки, за какие-то сорок миллионов рублей тащить на Лубянку такого человека. Многие и больше берут. Да и как он мог не брать, сами подумайте, что люди скажут. И близкие, и сослуживцы… Что ж, пройдемте к бильярду. Хозяин пока не возьмет кий, не выпьет рюмку и не закатит шар в лузу, так за стол и не садился.

— Да нет, — вежливо отказались голодные гости, — в бильярд как-нибудь в другой раз.

— Эх, протопил бы я для вас баньку, но уж две недели как сгорела.

Гости переглянулись.

Будто читая их мысли, солдат уточнил:

— Вот и я хозяину, помнится, сказал: дурной знак. А уж я вас попарил бы, до костей бы пробрал! Баня-то была финская, но я топлю по-нашему, по-деревенски, пива поддаю на каменку, чтоб дух стоял. Хозяин любил.

— Мы мытые, — сказал Князь.

— Князь у нас чистый, — поддакнул Семен, — не фальшивый.

— И камин не затопить, уголь кончился, хозяин не успел выписать. Эх, разладилась без него жизнь, — тяжело вздохнул хромой охранник и продолжал свой рассказ: — Здесь один каркает, мол, крайняк десятку влепят с конфискацией. Да куда там, через два дня дома будет. У хозяина там, наверху… — И солдат ткнул пальцем в потолок.

— И кто ж у него наверху? — для поддержания разговора спросил Князь.

— Наверху-то? Сонька. В спальне виску жрет.

— Сонька — это жена? — поинтересовался Семен из воспитанности, наливая по новой.

— Да нет, жена в Москве. А Сонька для дачи. В баньке спину тереть. Да вот только как банька сгорела, так и запила. Написала записку и в пруд топиться бегала с бодуна. Ну да я ее изловил. Да что ж мы стоим, проходьте, проходьте…

Служака, оказавшийся по воле спецслужб временным хозяином дома, впустил путников в большую гостиную с таким высоким потолком, что его и видно не было, с исполинским овальным столом посредине — человек на сорок. В стене напротив был устроен циклопический камин с зевом, как у мартеновской печи, и с такой ширины полкой, что по ней можно было кататься на трехколесном велосипеде. На полке стояли застывшие около полуночи бронзовые часы с золотыми амурами, похотливо льнувшими к циферблату. И большая фарфоровая ночная ваза из восемнадцатого столетия, применявшаяся нынче как цветочная, в ней сиротливо торчали засохшие веточки вербы, оставшиеся, верно, от прошлогодней Пасхи. По бокам стола были аккуратно расставлены стулья с высокими спинками, обитые светленьким шелком. Углы комнаты в сумраке было не рассмотреть, но и там тоже что-то темнело и громоздилось.

— Вот, усаживайтесь, — сказал солдат Андрюха, раздвигая тяжелые шторы на высоких и узких окнах — вместо стекол вставлены были цветные витражи. В одном неразборчиво нарисовался заемный единорог.

— Гуся будете? От генерала больше половины осталось. Только одну ногу и крыло успел уговорить. А теперь что ж — засохнет вить. Мне не съесть, Сонька на диете. — И солдат очень печально вздохнул и отвернулся, то ли тая слезу, то ли с целью высморкаться. — Эй, Дарья! — Но никто не отозвался. — Опять сбежала, что ль, к дет я м? У нее дети богатые, шмотки из-за кордона возят. Вот и мне рубаха перепала. — Он хотел расстегнуть ворот гимнастерки и показать рубаху, но пуговица не поддалась.