Михаил Липскеров - Жаркой ночью в Москве...

Герасим замолчал, печально склонившись над стаканом.

– Можно спросить? – поднял в клетке крыло Джим.

– Да, – поддержал Джима я.

– Спрашивайте, – устало согласился Герасим.

– А при чем здесь гастарбайтеры? – спросил Джим.

– Да, – поддержал я.

– А при том, что Андрей прибыл с Востока. И его со словами «понаехали тут» распяли на кресте. Так что он по всем параметрам был на руси первым гастарбайтером.

Ну и что дальше? Кого выдернуть из прошлого, чтобы получить услуги плотского свойства в настоящем? Жаркой ночью в Москве… А в общем, уже стало чуток прохладнее. Оно и к лучшему. Потеть не придется. Хотя есть некоторая сладость, когда, изнеженно-утомленный, соскальзываешь с тела, как в далеком детстве с горки на санках. Как Ленин. Потому что когда он был маленький с кудрявой головой, то тоже ездил в саночках по горке ледяной. Так что, скатившись с чувихи, можешь считать себя Володей Ульяновым в Симбирске. И все у тебя еще впереди. И казнь Саши, и «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», и гигиенические походы в парижские бордели, и «Фоли-Бержер» где так сладостно смотреть канкан после навешанных в «Имериализме и эмпириокритицизме» пиздюлей Маху и Авенариусу. (А мы в институтах мучились с этой хреновиной.) Ну и там же, конечно, Монтегюс. Куплетист. Владимир Ильич как-то написал в дневнике, что в «Фоли-Бержере» слушал Монтегюса. Из чего советские артисты эстрады сделали вывод, что Ленин очень любил эстраду, и упоминали об этом каждый раз, когда их клеймили в прессе за мелкотравчатость, мелкодырчатость и мелкопупырчатость. Очень уважала слово «Ленин» эстрадная шпана. И еще «Аппассионату», которую Ленин тоже очень любил. Как в пивной где переберет, так сразу орет: «Аппассионату давай!» – и сует в рояль мелкие деньги. У каждого уважающего себя артиста эстрады музыкального жанра была в репертуаре «Аппассионата». И как у НЕГО юбилей, то по всей стране – «Аппассионата». На рояле, скрипке, виолончели, гуслях, саксофоне, а музыкальные эксцентрики братья Гобой-Масаль-ские отщелкивали «Аппассионату» на зубных коронках. Зритель охуевал! И выбили себе, рвачи эдакие, по рублю с полтиной амортизации за каждый концерт. И заработали себе этим пощелкиванием на Вовином имени кооперативную квартиру в районе метро «Аэропорт».

Так о чем я? В прохладную погоду с бабцом получше, чем в жару. И кого мы сейчас будем того-этого… Пытаться… Вот что это такое? Соловьевка. А, это клиника неврозов, где я несколько раз приходил в себя. И когда я там был во второй раз, отделением ниже, в женской сексопатологии, лежала чувиха по имени Марина. Мать двоих детей, а она от этого самого, кроме радости материнства, ничего. И ей кто-то сообщил, что в производстве детей есть еще и дополнительные радости. Причем, что особенно заманчиво, эти радости можно поиметь и без детей! Во как народ устраивается! И наладили ее в эту самую Соловьевку. Ну и там мы с ней случайно в жизни встретились и потому так рано разошлись. Но между двумя этими процессами мы с Мариной гуляли по парку и, как два больных человека, не обремененных по этой причине ложной стыдливостью… (Да, я об этом уже писал, но не все читали мою книгу «Белая горячка». Я лежал в Соловьевке под прикрытием «слабой эрекции без дополнительной стимуляции эрогенных зон». Так в тот раз именовалось предделириумное состояние.) Так вот, мы с ней гуляли и обсуждали, как мне… и как ей… Однажды забрели в некрополь при Донском монастыре. И вот там-то произошла странная вещь. Около могилы действительного статского советника Эраста Трофимовича Пшездуева (1772–1854) я увидел в ее глазах что-то необычное, а у меня, без малейших на то причин, появилось офигенное количество зон, и все эрогенные. Жутчайшая жуть. Но для Марины это стало путем к выздоровлению. Хоть какой-то намек на «оду к радости».

Ввечеру, точнее, ближе к ночи, мы тише тихого выбрались из своих отделений и пошли к монастырю. Там по наитию, мимо могил истории Государства Российского, направились к могиле Эраста Трофимовича Пшездуева (1772–1854), которая каким-то неведомым образом вызвала дневной гормональный взрыв в наших телах. Вот она, эта могила. Каменная плита на могиле, каменная плита у изголовья. Витиеватая, в духе Тредиаковского решетка. Мягкая, колышащаяся без ветра трава. И скамейка, зовущая присесть на нее для выражения вечной скорби. Но не для скорби пришли мы сюда с Мариной. Ой, не для скорби… Какая, на фиг, скорбь. Когда уже рука к руке. Губа к губе. Тело к телу. А тела-то… голые! Когда?.. Каким образом?.. А вот так вот! Мистическое влияние покойного с 1854 года действительного статского советника Пшездуева Эраста Трофимовича.