— Да, крепко он тогда родство поддержал, выручил брательника, — молвил мастер, грузно опускаясь на могучий табурет рядом со своим старинным приятелем.
— Как? — воскликнул я, уже несколько перегруженный открытиями, которые в тот день под крышей дома старого краснодеревщика не раз ошеломляли меня. И оглянулся на деда, в чьём облике уже, казалось, навсегда умиротворился апофеоз горделивого и долгожданного торжества. — Дедушка, вы что, с Павлом Лаврентьевичем родственники? Ты мне этого никогда не говорил! И никто, ни бабка, ни другие наши… А кто вы нам, Павел Лаврентьевич?
— Дак что тут говорить, оно вроде меж нами-то двумя само собой разумеется, а прочие-то родичи, что мои, что ваши, про то родство аль не знают, кто помлаже, аль забывши… По правде-то и так можно сказать: кровного родства, допустим, меж тобой, Слав, и меж моими внуками, считай что и нету. То от вас зависит, будете ль вы друг дружку в родичах числить аль нет… А вот промеж мной и Николай Санычем, дедом твоим — есть оно! И не в кровях тута дело: наши с ним деды ить даже не троюродными были, не брательниками, а дальше, почти что седьмая вода на киселе, а вот же — весь век свой братьями друг дружку кликали. Братьями — не абы кем инако!
— И отцы наши, — поддержал своего старинного друга дед, — тоже друг дружке братьями были, а уж скоко бочек бражки вместях уговорили — никому не переплыть имя выпитого, то в бывальщины вошло промеж старопрежних мастеровых людей…
— Лучше б они пили-то помене, тогда б не стали мы с тобой безотцовщиной в мальчишьи годы, — негромко проворчал хозяин столешницы как бы «в сторону». Но дед, похоже, и не расслышавший этой реплики, продолжал:
— Дак как же мне Павла Лаврентьевича родичем моим крепким не кликать, а, Слав? Ты возьми себе в ум: тако есть родство, что не токо родственной кровью держится!
— Это я знаю, — сказал я. «Нет уз святее товарищества», у Гоголя в «Тарасе Бульбе» так написано.
— Во! А про Бульбу книжка — из главнейших, я её в молодые-то годы почти что наизусть помнил… А когда твово товарища и отец, и дед с твоим отцом и дедом братьями звались, то такой товарищ тебе — наипервейший сродник. Вот мы с Лаврентьичем такими сродниками всю жисть были и по сей день оставши… Ноне таки порядки пошли: ронные братовья про своё родство запамятовать мочны стали. Дак дела нету мне, кто да что про кого скажет из сродников. Для меня, Паша, главно дело, что я тебя всегда в родове нашей числил!
— А я тя, Николка, в нашей! — широко и молодо улыбаясь, ответил моему деду старый мастер.
Вот так в тот давний сентябрьский день дивное творение художников «пламенного дерева» внесло ещё один — и очень существенный — штрих в моё представление о том, что такое родова…
— Это уж мой отец узорил, — сказал Лаврентьич, показывая на инкрустацию, изображавшую нечто вроде башни с крестом на плоской крыше. Под башней были перекрещены друге другом две винтовки старого русского образца, с длинными штыками, их обвивала воинская лента. И, несмотря на дату, запёчатлённую на этой ленте — «1879», вряд ли смог бы я тогда распознать, какое именно событие нашей истории отражено в этом орнаменте — если б в те студенческие времена не курил бы дешёвые болгарские сигареты «Шипка».
— Родич батькин там полёг, на той Шипке, в Болгарии, — пояснил мастер, — вот отец эту вставку и сделал, а картинка с этой башней в ту пору всюду красовалась…
— Тоже вашего отца работа? — спросил я, показывая на соседнее изображение. Хозяин столешницы кивнул и заметил: — Тут редкий случай: он во вставку речной бисер вклинил.
Бисер — то есть, речной серебристый жемчуг — играл, по замыслу автора инкрустации, роль бриллиантов, украшавших царскую корону. Но не условно-сказочную, как в центре столешницы, а примерно такую, какую можно и сегодня увидеть в Оружейной Палате. Однако эту корону покрывали крупные кровавые капли; багряными кусочками дерева в виде капель было инкрустировано и изображение золотого креста в чёрном обрамлении. оно располагалось под короной, а ниже в плоть доски были вживлены цифры ещё одной даты — «1881».
Сам знаешь, думается — когда Александра-Освободителя убили…, — обронил хозяин столешницы.
…Бессмысленно было бы повествовать обо всех или даже лишь о самых впечатляющих «вставках» и «врезках», которыми потомки создателя этой огромной столовой доски увековечивали главные события нашей истории. Несся по рельсам среди таёжных гор паровоз с длинной трубой, символизировавший прокладку Транссибирской магистрали; в бурные морские волны уходил нос корабля с надписью «Варягъ», три языка пламени закрывали собой белоколонный портик дворца…
Читать дальше