…Крымская война, битва за Севастополь, последний год царствования Николая Первого. И — год объявления Воли: отмена крепостного права, крестьянская реформа Александра Второго. Вот что запечатлели символы, соседствовавшие со срединной инкрустацией столешницы — с двуглавым орлом и короной.
— Павел Лаврентьевич… это вы?., неужели это вы сами… всё это сделали?! — еле ворочая языком в ошеломлении, спросил я мастера.
— Я?! Ну, сказал! Я… Да у меня и замаху бы на такое дело не достало б! Я! Сказал, тоже… Да она моему батьке ровесница, столетня эта — вона когда она почата была! Не токо нонешние — нашего времени люди и то уж были не те, чтоб такие глыбы вздымать. Закал у нас уже не тот, куражу того в нас уж не водилося, кой наши деды имели. Вот они, древлерусского закваса люди, старопрежние мастеровые — вот они годились к таким промыслам, как столеш-ня эта. А мы уж токо и мочны, чтоб узорить по имя сделанному…
…По словам Лаврентьича выходило, что столешница в своём первоначальном виде родилась под руками его деда. Он не был крепостным, но «состоял при барине»: служил в качестве «древесных дел художника» у крупного талабского помещика, ценителя изящных искусств. У сына этого помещика, молодого офицера, намечалась женитьба, и отец загодя стал готовить ему свадебный подарок — «царский стол». За его изготовление и взялся дед Лаврентьича. Но молодой офицер вскоре уехал в армию: началась Крымская кампания, он стал участником севастопольской обороны, где его тяжело ранило. С женитьбой что-то разладилось, и «царский стол», произведённый барским краснодеревщиком, оказался ненужным. Ибо старый барин вскоре помер, а новый, ставший инвалидом, изящных искусств не ценил. Хотел было мастер напомнить отставному офицеру о заказе его отца: под первой и на час изготовления столешницы единственной инкрустацией — орлом и короной — изобразил то, что должно было улестить сердце израненного воина, батальное напоминание о севастопольской героической страде. Но шло уже время больших перемен в империи, которые, говоря некрасовской строкой, ударили «одним концом по барину, другим — по мужику», и помещику стало уже вовсе не до новой мебели. Он глянул, прослезился, либерально выпил с верным работником своего отца по рюмке водки, дал ему целковый с профилем царя-освободителя, глянул на несостоявшийся свадебный подарок ещё раз, махнул рукой и — уехал в Германию «на воды», поправлять здоровье подальше от шершавой отечественной жизни…
Так столешница и осталась у её автора и создателя. (Ножки стола, чтоб не загромождать мастерскую, были сняты, и все последующие десятилетия столовая огромная доска существовала сама по себе, приставленная к той или иной стене — кроме тех часов и дней, когда вновь оказывалась в работе). И бывший барский краснодеревщик стал время от времени «узорить» её по своему усмотрению. А затем эту традицию перенял от него сын, уже достигший в искусстве «пламенных древес» немалых высот, а основная площадь доски была занята «вставками» и «врезками» Лаврентьича и его сыновей. И, когда столешница предстала моим глазам, места для новых инкрустаций на ней уже не оставалось.
— Ещё его дед, — хозяин дома кивнул на моего прародителя, — прадед твой конду сыскивал, для такого замысла надобную. А чтоб таку доску с нескольких кусков смастерить да сшить их навечно — редкостную конду надо было добыть. Чтоб и срезом широка, из ствола необхватного, зрелого, но чтоб ещё не стара, чтоб трещин не давала…
— Не понял? — сказал я. — Чего он, мой… это уж, получается, мой прапрадед, что он искал для вашего деда?
— Конду! Стоющую, добрую конду, чтоб эту столешню с её сотворить… Аль забывши ты там, в ученье книжном своём, что такое конда?
— Забыл! — честно признался я.
— Эх! Мать честная! Паша, они ж все слова родные скоро позабудут, — рявкнул мой дед. — Вот у вас, у молодёжи, уже и мода пошла, замечаю: как хотите кого дурным обругать, ну, тупоумным аль, там, мозги плесенью заросли — так его кондовым лаете. А ить самыми дурными себя кажете! Ить конда — самолучшая сосна, красная, така, что и дуба крепче, и каменной берёзы, а и ёлки младой гибче. С её что исделано — то уж на тыщу лет! Потому — кондовое, с конды… От како дерево мой дед евонному деду поставил! Запомни, Слав, что тако конда — эва она, в столетне этой кудесной…
— Запомню, — пообещал я.
(…Обещание сдержал: с тех пор и по сей день ни тугодумов, ни ретроградов не зову кондовыми людьми. Впрочем, благородное дерево дуб тоже не обижаю).
Читать дальше