Айрис Мердок - Монахини и солдаты

Анна продолжала свое молчаливое бдение, с пристальной безмолвной нежностью следя за Питером. Насколько она знала, он не появлялся на Ибери-стрит с возвращения Гертруды. Она допускала, что он получил неопределенное приглашение. Гертруда и Анну небрежно приглашала «заходить в любое время». Но Анна пока больше не навещала подругу. Ей хотелось еще насладиться той картиной Гертрудиного счастья, а еще ей требовались все ее время и энергия, чтобы сосредоточиться на Питере. Иной заботы у нее в этот период не было. Она прекратила попытки найти работу. Она получила прекрасное письмо от чикагских кларисс, которое на миг наполнило ее чувством ностальгии по жизни, посвященной служению Богу. Но время ушло, сейчас ей было не до кларисс. Она отвечала вежливым отказом на приглашения Джанет, Мозеса, Манфреда, Сильвии Викс (с которой познакомилась), католических священников, обществ и инициатив, англиканского епископа. Когда она была не с Питером, то одиноко бродила по улицам или сидела дома, читая романы. Дочитала «Эдинбургскую темницу», которую привезла с собой из Франции. Теперь она читала «Войну и мир».

Анна ждала. Она ощущала себя игроком, который, имея на руках все козыри и являясь хозяином положения, знает, что должен предельно сконцентрироваться, чтобы выиграть. Она вела свою игру изо дня в день, каждое утро спрашивая себя, не пришла ли пора объявить о своей любви. Но благоразумно откладывала признание. Она чувствовала, что тем самым ничего не теряет, тогда как поспешность могла испугать или отвратить жертву. Кроме того, ей хотелось видеть, как сердце Питера постепенно обращается к ней, чтобы он сам добивался ее. Он уже пришел к ней в том смысле, что воспринимал ее неравнодушие к себе как само собой разумеющееся. Она не думала, чтобы он замечал кого-нибудь еще, кроме своих коллег. Однако еще была достаточно осторожна, чтобы не показываться ему слишком часто. Два вечера они гуляли, и вот сейчас, в воскресенье, сидели в пабе, однажды она даже зашла за ним домой, а он приходил к ней на бокал вина. О Гертруде они не упоминали.

Одной причиной, по которой Анна чувствовала, что не следует оказывать на него никакого давления и ни в коем случае не пугать его, было его угнетенное состояние. Временами он пребывал в такой черной меланхолии, что Анна спрашивала себя, уж не впадает ли он в своего рода клиническую депрессию. Но когда ее охватывал настоящий страх за него, он улыбался ей, и так благодарно, что она чувствовала облегчение и даже радость, что вот он так печален и все же ему есть до нее дело, он ее замечает, ее одну. А скорбь пройдет.

Однажды он заговорил с ней более откровенно:

— Анна, вы чересчур добры ко мне. Вы должны перестать быть мне за няньку.

— Я делаю это потому, что тревожусь за вас.

— Нет, вы чересчур добры.

Они были у Анны дома. В окно барабанил октябрьский дождь. Вечерело. Граф заглянул к ней на «стаканчик» по дороге с работы. Анна не старалась задержать его подольше. Эти посещения обладали своего рода естественной завершенностью.

— Я такой глупец, — сказал он.

Он с бокалом в руке стоял у окна, глядя на небо, уже окрашенное желтым светом далеких фонарей.

— Возможно, — согласилась Анна.

Жаль, что она не умела вязать. Интуиция подсказывала ей, что Графу было бы приятно видеть ее за вязанием. Ближе всего к вязанию было шитье, и она сейчас пришивала пуговицы на блузке.

— Так сильно хотеть невозможного — глупо и безнравственно.

— Вам следует попробовать захотеть возможного, — ответила Анна.

— Вы знаете, что… нет, не знаете… когда Гертруда вышла замуж, я чувствовал, что должен уехать из Лондона, и обратился с просьбой перевести меня на север Англии. Потом я забрал назад прошение, когда…

— Да? А сейчас?

«Мы уедем на север Англии вместе, — подумала Анна. — Будем жить в Йоркшире, когда поженимся, или, может, в Шотландии. И снова станем молодыми».

— Не сейчас… — сказал Граф.

— А… что же… сейчас?

— Анна, вы не сочтете меня полным дураком, если я кое в чем признаюсь?

«О, пусть, пусть он сделает признание, которого я жду!» — взмолилась про себя Анна.

— Вы знаете, что можете признаваться мне в чем угодно, Питер.

— Я восхищаюсь вами и очень ценю.

— Я рада…

— То, в чем я хочу признаться, ужасно — я собираюсь покончить с собой.

Рука с иголкой замерла в воздухе. Анна посмотрела на маленькую перламутровую пуговку на голубой блузке, на острый кончик иголки. Ее охватил подлинный ужас. Она сказала спокойно: «Это безнравственно» — и продолжила шить.