Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

Отец Федора в семьдесят лет сделал кульбит. Влюбился, развелся со своей прежней, советской такой теткой, ничем не примечательной, разве что ухаживала за ним, как за немощным, бывшая его лаборантка, вела себя тихо, так они и жили сто лет, и на́ тебе: развод, женитьба на япономаме, ровеснице, переезд в Штаты, а там — заново родился. Поднимал каждый день американский флаг над домом, чуть не целовал его — потрясла его Америка своим изобилием, комфортом, слаженной и никогда не иссякающей жизнью. Старики не век доживают, напротив — на пенсии только и начинают жить для себя. Выписываясь с работы, записываются на курсы растениеводства или верховой езды, путешествуют, покупают в дом радиоуправляемый скелет и паутину к Хеллоуину, выставляют на крыльце тыквы с горящими треугольными глазами, на День благодарения угощают гостей румяной индейкой, и бегают, бегают по утрам, как заведенные.

— Оставайся, Федька! — звал отец. — Работа тебе найдется, тут и газонокосильщики нужны, и садовники, ты ж рукастый, освоишь, будешь жить припеваючи. Такой же, как у нас, дом себе купишь, ну что ты в этой развалюхе России имеешь?

— А мне ничего и не надо, — бурчал Федор, — и в гробу я видел ваши газонокосилки.

Дом, ишь, как у них все заведено: что захотел — взял и купил, всё в кредит, ничего никому на самом деле не принадлежит, но у всех все есть. Ну и что. Отец, биолог, говоривший ему, что гены — это алфавит жизни и когда он будет расшифрован, человек обретет свободу, теперь твердит, что свободен, потому что у него есть дом, о котором он мечтал всю жизнь, и «потрясающий, просто инопланетный» сын, о котором он, видимо, тоже мечтал всю жизнь. Не о Федоре — об Илье.

Федор еле доскрипел месяц и уехал с намерением больше не приезжать. Отец звонил, спрашивал, почему Федор никогда не звонит сам — «ну да, тебе дорого», — тут же поправлялся и выдавал очередную порцию своих завоеваний, что сакуру посадили, купили домашний кинотеатр в полстены, в ближайших планах «умный дом», чтоб одним пультом включать и выключать…

— У вас там, в России, небось и не слышали о таком.

— Слышали, папа, — устало отвечал Федор.

— Все-таки я считаю неправильным, что у тебя от каждой жены по ребенку, а ты ими даже не интересуешься.

«Ага, ты мной больно интересовался», — думал про себя Федор, почему-то понимая, что внезапно вспыхнувшая отцовская забота — влияние Ильи. Илья — он такой, семейственный. А Федор — одинокий волк, несмотря на всех своих жен и детей.

— Федька, ну ты на грин-карту-то подал, наконец?

— Нет, папа.

— Вот балбес, чего ты тянешь?

— У меня много дел, — Федор мямлил, стараясь побыстрее свернуть разговор. Отец звонил все реже, а однажды совсем перестал — поругались. Федор сорвался и выпалил все свое раздражение. Произошло это потому, что отец стал читать ему нотацию: что вот у него юбилей, семьдесят пять лет все-таки, и мог бы сын раскошелиться хотя бы на один этот звонок, поздравить родного отца, мог бы с Ильей хоть открыточку передать — тот вон специально приехал, подарил массажное кресло, в него садишься, а оно вибрирует, это очень полезно, он просто счастлив, что на старости лет обрел такого заботливого сына…

— И вообще, что ты за человек, Федька, ничего у тебя в жизни не остается, ни дела, ни семьи, всё — как корова языком слизала.

— То-то у тебя много остается, — вспылил Федор. — Тебе что, когда-нибудь моя жизнь была интересна? Только и слышал от тебя что поучения и упреки: дурак, что бросил институт. Ах, исключили? Значит, совсем дурак. Дурак, что косишь от армии. Ах, у тебя диагноз? Тем более дурак, здоровье не бережешь. «Дурак» и «отца позоришь» — вот что я слышал от тебя чаще всего. И ведь как ты обличал американский империализм, как испугался, когда увидел у меня Оруэлла? Не за меня испугался — за себя, что тебя на какой-то там конгресс не пустят. И в один день переродился, разлюбил советскую родину и влюбился в загнивающий капитализм? Из КПСС-то не забыл выйти?

Поговорили, в общем. А потом еще Илья выговаривал Феде за то, что попал из-за него в дурацкое положение. Подарил отцу от имени обоих массажное кресло, а тот говорит: «Нет, вот Федька позвонит поздравить, тогда поверю». И на следующий день вдруг сказал, держась за сердце: «Нет, Илья, ничего он мне не дарил, и не говори мне о нем больше». Что произошло, Федя?

— Ничего, просто мы расставили некоторые точки над i.

Потом Илья звонил время от времени:

— Еду к нашим, передать от тебя что-нибудь?