Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

По лицу Федора бродили какие-то гримасы.

«Ох, эти мистики, ни одного человеческого слова! — подумала Марьяна. — А если совсем плохо, хочется слушать именно их, и сейчас кажется, что Федор уже знает что-то важное, но это песня без слов».

— Лариса Николавна сказала, что вы шаман, это правда?

— Правда. У меня дома и бубен есть.

— Зачем?

— Чтоб вызывать духов и просить у них помощи.

— А без бубна нельзя?

— Можно, но труднее.

— И вы для меня попросите?

— Скажешь попросить — попрошу.

— И они исполнят?

— Не исполнят, а придут на помощь, — Федор посмотрел с укоризной.

У Марьяны вдруг мелькнула мысль, что все, кого она встречает в Москве, — не то что совсем сумасшедшие, но как бы с приветом. У каждого есть свои воображаемые колышки, за которые они держатся, которыми питаются, как бы точки опоры у всех не здесь, не из мира людей. У Федора вот духи, а Илья — паркет для своего дома выписывал из Франции, говоря, что только в мастерских, обслуживающих дворцовые музеи, умеют точно пригонять и правильно шлифовать досочки, мрамор — из Италии, из Каррары, потому что только там… Это его опоры, как Федор сказал: не место красит человека, а у Ильи — ровно наоборот, предметы ему дороже человека, он в них лучше разбирается, в них и только в них находит совершенство. Люди для него — либо прислуга, либо те, кто разделяет его страсть к перфекционизму или по крайней мере готов ее симулировать, как Марьяна.

Во Франции, понятно, тоже у людей свои заскоки, но там ищут человеческого — любви, справедливости, заработка — того, что связано с людьми. Вот она ходила в Париже к гадалке, когда ее Лагерфельд выгнал, та сказала: «Будет у тебя работа, не волнуйся», и она успокоилась, и это пошло на пользу — с нервными никто не хочет иметь дело.

— Значит, так, — Марьяна все еще не знала, с чего начать, когда они устроились в кафе возле Пушкинской площади, памятном — не раз ужинали тут с Ильей. Кафе — якобы старинное, на стенах снаружи специально наведенные кракелюры, мебель в стиле Людовика, названия блюд — из наполеоновских времен, а кафе этому лет десять всего. Москве болезненно недостает родословной: город-сирота, но не детдомовка, родителями брошенная, а такая, что сама их и порешила, отсидела срок, вышла из колонии и сочиняет себе теперь фамильное древо, обустраивает старинные интерьеры, наследные замки, будто так оно всегда и было. Спешно сносятся уцелевшие низкорослые особнячки, чтоб не возиться с малодоходной рухлядью, строят на их месте якобы древнего, XIX века восьмиэтажные особнячищи. Во Франции XVII век — уже новые дома считается.

— Зовут его Илья Обломов, хотя он…

— Илья? — изумленно воскликнул Федор, до сих пор неодобрительно рассматривавший интерьер: ему ль, реставратору, не знать, что все это галимая имитация, он и сам бы мог такое делать, но его не позвали. Загадка природы, думал Федор, одних всегда и всюду зовут, а другие будто невидимки, как он, хотя работой его все и всегда были довольны. — Ты шутишь? Это же мой, как бы это сказать… брат.

«Ну и совпадение, — подумала Марьяна, — брат Федора — полный тезка Ильи».

— Да нет, он не русский вовсе…

— Китаец, ну да, ну да. Ах вот оно как завернулось! И еще мне будут говорить про случайные встречи и случайные совпадения.

Федор как-то явственно расстроился. Марьяна замерла, ничего не понимая. А он вдруг почувствовал неприязнь к этой девице, над которой уже было взял шефство, записался в учителя и наставники — да, ему теперь нравилась эта роль, льстило, когда юные девушки смотрят в рот и ждут от него чудес, — почему-то все время попадались девушки, бабушки тоже подошли бы, он же не в смысле совращения, хотя теперь, после очередного разрыва, волей-неволей присматривал себе новую пассию. И вдруг, в одну секунду, он увидел Марьяну как посланницу сводного брата, который мучил его, — бывает такая ноющая боль — не поймешь, где болит. Марьяна из того же теста, что Обломов, чужого. Не просто чужого — враждебного: такие, как Обломов, как бы отрицают само право на существование таких, как он, Федор.

После своей поездки в Америку, лет десять тому назад, Федор был сильно разочарован. Отцом, новоявленной японской мачехой, их беспрестанным превознесением Америки, их ценностями, которых Федор не разделял. Ну что значит ценностями? Они бегали по утрам, ходили в фитнес, экономили на продуктах оптовыми закупками, все время копошились, как муравьи, и его заставляли, пока он у них гостил, — косить газон, подстригать деревья, ложиться в десять вечера, и вот все это Федор ненавидел с детства. Он любил жить по своему собственному расписанию, ему претила бурная деятельность и «бег на месте общеукрепляющий», как пел Высоцкий, а любил он, наоборот, сидеть один, слушать музыку, восстанавливая из руин очередное антикварное бюро или кресло, и чтоб никто не капал ему на мозги, а в последние годы, когда забросил рукоделие, предаваться путешествиям в мир духов, читать эзотерические книжки и осваивать новый для него мир звуков — бубен, дудочку, варган. Федор не выносил бодрых, деятельных, торопливых людей, приносящих себя на алтарь чего-то общественного, ну так ему казалось, что общественного. Когда-то в юности он мечтал о славе — не в какой-то определенной области, а о славе как таковой, перепробовал много всего, от наивно брутальных стихов до нежной акварельной графики, потом находил удовольствие в ремесле, для него это было отшельничеством, разрывом с социумом, но тут-то социум и стал называть его «мастером золотые руки», выстраиваясь к нему в очереди со своими заказами, и в одночасье весь этот социум провалился в бездну, тем самым, как думал теперь Федор, освободив его окончательно. И вот с последней женой, которой это его освобождение оказалось не по вкусу, пришлось расстаться. А казалось, она — красивая девчонка, но совершенно подзаборная, на двадцать лет его моложе — будет считать его самым-самым всю оставшуюся жизнь. Вообще-то он был для нее лифтом из самых низов к самым, о каких она только могла помыслить, верхам. Она считала, что он несметно богат, хотя он просто нормально зарабатывал, а потом обеднел, что его самого нимало не смущало, но ей он был больше неинтересен. Вместе с его дудочками и ду́хами. И то, что он отказался увезти ее в Америку, а лишь свозил в Турцию да в Египет, все больше убеждало ее в том, что лифт безнадежно сломался и теперь будет только сползать вниз.