Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

Завещание осталось валяться в пустом секретере как роспись сына в содеянном, он его со всей очевидностью прочел. Разъяренный Никола напрасно пытался вырвать признание у сына и найти сочувствие у его матери. Это был их последний разговор. Посокрушавшись, Никола немного утих, но не смирился. С ним произошло нечто, что можно назвать утратой смысла жизни. Он смотрел на красовавшийся за стеклом гарднеровский фарфор и больше не испытывал к нему никаких чувств. Ну чашки-чайники-фигурки, чем они в сущности отличаются от дулевских и от всех тех многочисленных фарфоровых изделий, английских и французских, китайских и японских, известных марок и безымянных, которые продаются теперь в каждом супермаркете? Он бы даже легко продал своего Гарднера, но было неудобно перед Ниной. Он столько лет компостировал ей мозги культом своих предков, что она не поняла бы такого шага.

Николу даже стала точить мысль о том, что он не знает, кем был его прадед. Кем-то из Кузнецовых, но он, может, и не имел отношения к фарфору, а был каким-нибудь заблудшим братом, вдруг даже двоюродным? Дед о нем не рассказывал, документальных свидетельств тоже не осталось, в советскую эпоху все всё уничтожали: фотографии, письма, архивы — это был компромат. И портреты предков на стенах — может, это и не предки вовсе? Может, просто — картинки? Вся суть жизни Николы стала осыпаться, как позолота. Ему надоело смотреть на полосатые стены. Ему осточертел XIX век. И Николай Сидорович стал превращаться, почти как Грегор Замза. Из «аристократа» — может, насмотрелся спектаклей Малого театра и подражал всем этим костюмным персонажам? — в хамоватого самодура. Из ценителя поэзии Серебряного века — в читателя рекламных объявлений.

Его добил пожар — сгорела дача. У него не было сомнений в том, что ее поджег сын, ставший главным врагом его жизни и называемый теперь не иначе как Он. Теперь он думал о том, как обеспечить личную безопасность, потому что был уверен, что Он мечтает его убить. Никола завел двух кавказских овчарок, поставил квартиру на сигнализацию и занялся воссозданием дачи из пепла, то есть постройкой на ее месте нового дома. У Николы не осталось других чувств, кроме ненависти. Ненависть была адресована одному человеку, сыну, но ввиду его (Его) недосягаемости, она выливалась на козлов-строителей, мудаков-подчиненных, на предков Кузнецовых, всю жизнь морочивших ему голову своим фарфором, и на Франца Гарднера тоже. Единственное, что ему теперь нужно было в жизни, — власть. Не в смысле пойти в депутаты, он никогда даже комсомольским деятелем не был, а в смысле чтоб окружающие чувствовали, как он грозен и бессердечен, и трепетали бы. Знали бы, что он может стереть их в порошок и спустить в канализацию.

Для Нины наступили черные деньки. Это раньше у них дома собирались всякие почтенные люди, профессора и писатели, и потомки столь же почтенных, как Кузнецов, летчиков и академиков. А Нина готовила салат оливье, свеклу с чесноком, селедку с картошкой, пекла пироги, мыла посуду и слушала умные разговоры. По крайней мере разговоры почтенных людей не могли не быть умными. Теперь же ее поставили прорабом на строительстве дома и ругали за недоделки и поблажки рабочим. Сам же Никола пошел по бабам, вернее, по студенткам, над которыми у него была административная власть. Однажды он и ко мне забрел со студенткой. Когда-то Никола был стройным голубоглазым блондином. Теперь глаза его стали бесцветными и водянистыми, сам он обрюзг, и столько сальных шуточек, сколько я услышала от него за один вечер, я не слышала с советских времен — для большинства советских мужчин это было проявлением свободолюбия. Никола так никогда не разговаривал. Он превратился в совка тогда, когда советская власть кончилась, хотя и ненадолго, — может, он подхватил ее второе, рыночное дыхание. Студентка дерзила Николе, несмотря на то что они были в гостях в незнакомом ей доме. Она вела себя как заложница и впрямую говорила, что вынуждена спать с этим отвратительным лысым стариком за то, чтоб учиться. А он прикрикивал на нее, мол, знай свое место, а то живо вылетишь. Если б я напомнила Николе о том, как некогда он возмущался моим визитом к нему с возлюбленным, он бы и не понял сейчас, не вспомнил. Нет, он не собирался расставаться с Ниной, но теперь ей была отведена узкая сфера: она должна была восстановить утраченный дом. Он распродал картины и портреты то ли предков, то ли хрен знает кого, искал путей к Кристи или Сотбису , чтобы выставить Гарднера на аукцион, адвоката и прокурора, чтобы сына наверняка засадить в тюрьму, и вообще, он теперь весь в поисках путей, которые всю предыдущую жизнь казались ему абсолютным злом. Но тогда он верил в добро и зло, а сейчас верит в другое: или ты их, или они тебя. Естественно хотеть, чтобы ты их.