Канта Ибрагимов - Дом проблем

— Приказ — никого не пущать. Восстановлен конституционный порядок России. Засунь эту ксиву в одно свое место.

Если бы не вмешался водитель, то Мастаев чуть было драться не полез.

— Рубли не надо. Доллары, сто давай, — командуют на блокпосту.

Только после этого шлагбаум поднялся. Ваха злой, молчит А водитель комментирует:

— Ты думаешь, для чего они сюда явились.

Мастаев не может поддержать этот разговор, он так поглощен своей печалью, что даже не обращает внимания, как в нескольких местах над Грозным клубится черный дым. А въехав в столицу, понятно — это прифронтовой город, людей почти не видно, а те, что есть, вооружены.

Чуланчик заперт. Из прежних жителей в «Образцовом доме» почти никто не остался. Новых жильцов, новых правителей, нагнетающих войну, тоже не видно. Не у кого что-либо спросить — город замер после ночного авианалета. С тем же водителем Ваха поехал в Макажой.

До Ведено доехали только к ночи. Тут уже лежал приличный первый снег. Далее, на Харачойский перевал, тем более до Макажоя этот «жигуленок» не добрался бы. Да тут вездеход, односельчане у обочины стоят:

— Мы надеялись, что ты сегодня приедешь, — Ваха еще не хотел верить и тут услышал: — Все в руках Всевышнего, да благословит деда Нажу Бог.

Словно хребет жизни у Вахи переломился. Ведь Нажа был для него не только дед, но и вместо отца, старшего брата и даже единственного друга.

В это утро вместе с первым снегом дед Нажа вышел проведать, тщательно ли он на зиму закрыл пчелиные улья. Все осмотрел, потрогал, погладил. В этот момент он понял — все, призывают. Он сел между ульями прямо на снег и, подумав только о внуке, прошептал:

— Дай Бог Вахе и его потомкам есть с миром наш мед.

В чеченском обществе, как и в любом кавказском обществе, множество ритуалов. Любым из них можно по некоторым причинам пренебречь, но только не похоронами.

Дед Нажа был уважаемым человеком, и даже в столь тяжелое время не только из окрестностей, но и издалека прибывали незнакомые люди с соболезнованиями. И Вахе казалось, что были почти все, кроме руководства республики. Это он мог понять: тяжелые времена (хотя дед Нажа время считал неизменным), да и он совсем неизвестный человек, дабы ехать какому-то чиновнику на край земли. Так бы это и было, если бы не поразивший Мастаева факт: местный почтальон, который много лет зарплаты не видит, и почта вроде уже не функционирует, вдруг вынужден был исполнить свой долг — письмо, заказное, из Москвы. Ваха узнал и конверт, и почерк — Кнышева: «Товарищу Мастаеву В. Г.

Ваха Ганаевич! Я хочу выразить чувство глубокой горести по поводу смерти Нажи Мастаева.

В лице Н. Мастаева соединились две эпохи: та эпоха, когда весь советский народ строил светлое будущее вашего поколения, и та эпоха, когда под гнетом предательства в классовой борьбе некоторые руководители проявили буржуазную алчность и податливость.

Нам, русским социал-демократам, испытывающим весь гнет империализма, видно теперь, как быстро близится время торжества того дела, отстаиванию которого дед Нажа посвятил свою жизнь. В мире все больше множатся признаки, что близится к концу эпоха господства так называемого мирного буржуазного парламентаризма, чтобы уступить место эпохе революционных битв организованного и воспитанного в духе идей марксизма пролетариата, который свергнет господство буржуазных националистов и окончательно установит во всем мире коммунистический строй.

С комприветом Кнышев.

P.S. Ваха, еще раз прими мои искренние соболезнования».

К этому, как всегда у Кнышева, к пропитанному ленинским духом, мыслью просто цитатами письму можно было отнестись по-всякому, даже со смехом. Однако Мастаеву не до этого, он в некотором шоке, и что ни думай, а Кнышев в тяжелую минуту проявил внимание. И еще, как ни странно, в эти горы пришла короткая телеграмма от Дибировых, подписалась Виктория Оттовна. А вот от бывшей жены и ее родителей — ни слова.

На фоне общей беды казалось, что собственное горе Вахи как-то нивелируется. Ведь он понимал: когда-то всему приходит конец, расставание, как неминуемый в жизни крах, неизбежно. Ан нет. Траурные дни вместе с первоначальным шоком прошли. И только после этого стало совсем тяжело, невыносимо тяжело.

Пытаясь от этого избавиться, Ваха пошел в спасительные горы и поразился, испугался. Эти высоты, крутые подъемы и скользкие спуски, эта бесконечная обманчивость мира, когда кажется, что, покоряя вершину, все должно вроде быть под тобой, наоборот, еще выше, как недоступная стена, новый пик, а за ним еще и еще, в ледяных панцирях, на которые действительно не ступала нога человека. Еще более усиливается чувство одиночества, бессилия, и самое тягостное — нет прежней опоры в жизни. Ведь Ваха всегда был смелым в горах, потому что знал, что есть дома дед Нажа, который всегда в трудную минуту придет на помощь. Теперь этого не было, надо полагаться только на самого себя, и посему, без некой страховки, очень тяжело. И даже по тем местам, где он по ночам чисто на ощупь мог спокойно пройти, теперь даже в ясный день идти стало трудно. И он, словно равнинный человек, впервые попавший в горы, выискивает тропу. А откуда в безлюдных горах тропы — это звери, особенно медведи, любят прокладывать себе дорожки, которыми пользуется горная дичь. Вот такая горносерпантинная тропинка вела-вела Ваху по склону и ущелью, и он знал, что она выведет к его к зимней лежке, к берлоге, что как небольшая пещера на дне каменистой расщелины.