Карин Альвтеген - Предательство

— А что случилось? Я думала, мы будем отдыхать, раз уж мы куда-то едем.

Она раздраженно заправила за ухо светлую прядь, выбившуюся из прически, и снова скрестила руки на груди. Шелковые полы халата распахнулись от ее движений, обнажив ложбинку между грудей. Даже это не помогло — он почувствовал лишь внезапную и невыносимую тяжесть оттого, что не может рассказать о своих чувствах ей. Ей, которая разделяла все его мысли. Спасала от рутины. Была светом в окне. Давала силы. Именно так он воспринимал ее во время их тайных и бесконечных бесед, каждая из которых всегда текла по новому и неизведанному руслу. С ней ему всегда было хорошо и все становилось ценным. В любой момент они могли вместе рассмеяться, а ее — часто неожиданные—прикосновения говорили о том, что ей хочется к нему прикасаться.

А Эве никогда этого не хотелось.

Сколько забытых желаний и стремлений она оживила, ворвавшись в его жизнь! Он впитывал в себя ее внимание, как сухая губка.

Когда и где у них с Эвой началось это забвение? Прекращение стараний, небрежное отношение к тому, что у них было? Ведь Эва когда-то олицетворяла все то, что он сейчас нашел у Линды. Или нет? Чувствовал ли он вообще что-нибудь подобное по отношению к жене? И когда они проскочили поворотный пункт, после которого началось движение назад? Или скорее не назад, а в сторону равнодушия. И где он сейчас — у цели? Если так, то почему ему не все равно, когда он представляет ее с другим мужчиной? Или он просто сбежал? Разочарованный тем, что она, возможно, никогда его по-настоящему не любила, не боялась его потерять? Просто продолжала жить с ним из уважения и чувства долга. Невыносимая мысль. Он отчаянно пытался разозлиться и спрятаться за этой злостью, но не испытывал ничего, кроме паники, — реальность рушилась. Он посмотрел на Линду, ему внезапно захотелось, чтобы она его обняла, чтобы поняла, какую боль причиняет предательство, как ему страшно. Больше всего он сейчас нуждается в ее сочувствии.

Глубоко вздохнув, он снова присел на привинченный к стене диван.

— У Эвы есть другой.

Ее напряженно скрещенные на груди руки упали на колени, словно их освободили из смирительной рубашки. Недовольная мина исчезла в мгновение ока.

— Но Хенрик, это же замечательно! Это все решает!

Сначала он ничего не услышал. Нет, слова он услышал — но он никак не мог понять, что они означают.

Ее лицо выражало откровенную радость. Словно она открыла пакет, в котором лежало то, о чем она всегда мечтала, но не надеялась получить.

— Теперь нам не надо скрываться! Если у нее уже есть другой, значит, все получают то, что хотят.

— Но это, похоже, длится целый год.

Слишком хорошо для того, чтобы быть правдой.

Светясь от счастья, она решила все проблемы парой фраз:

— Невероятно. А ты так мучился из-за Акселя, потому что по твоей вине разрушается семья. Ты понимаешь, что это значит? Не ты, а она причина развода! Она изменяла тебе до того, как мы встретились. — И ода к радости в завершение: —Ты наконец свободен!

Она не сможет понять.

А он не сможет объяснить.

Есть другой, он украл его место. Эва предпочла его, потому что считает его привлекательнее, интереснее, умнее, достойнее.

Лучше.

Целый год тот, другой, ходил вокруг, зная, что у него все преимущества, и слушая рассказы о бедном Хенрике, который ни на что не способен, от которого больше нечего ждать. Которого нужно вычеркнуть. Трусливый мерзавец не решался выйти на свет и прятался за кулисами его жизни, полностью ее при этом контролируя. Подкрадывался то здесь, то там — пока сам он, как дурак, бегал и унижался на всеобщем обозрении.

Внезапный гнев заставил его встать.

— Ты не понимаешь, что я говорю! Речь не о чувстве вины! Черт, целый год она действовала у меня за спиной. Целый год! Трахалась с двадцатипятилетним уродом и скрывала это!

Неожиданный взрыв эмоций заставил ее в удивлении замолчать, и пауза так затянулась, что он успел пожалеть о сказанных словах. Меньше всего ему сейчас нужен конфликт.

Для конфликта требуется смелость.

Сердитым жестом она запахнула халат на груди.

— А ты? Ты чем занимался последние семь месяцев?

Да. Что он мог ответить? Честно говоря, он уже не знал.

— Хотя, конечно, это совсем другое дело. Я по крайней мере двадцатидевятилетняя уродка.

Он снова опустился на диван.

— Прекрати.

— А что бы ты хотел от меня услышать?

Он понятия не имел. Поэтому сидел молча, покуда глухой рокот двигателя в машинном отделении перемалывал его отчаяние.