Карин Альвтеген - Предательство

Ночью он подошел обнаженным к этой картине и провел пальцем по следам кисти. Шершавое полотно пробудило желание, сильное до боли, но он не хотел освобождаться от него, хотел сохранить и отдать ей, когда она будет готова.

— У вас было много друзей?

Он снова отвернулся к окну и засунул руку в карман. Воспоминания вызывали в нем тоску по жизни. Кожей ощущаемый голод. Он сойдет с ума, если она сейчас к нему не прикоснется.

— Не особенно.

— А родственники?

— Ее родители погибли в автокатастрофе, когда ей было четырнадцать. Но она, знаете, из тех, кто никогда не пропадет, у нее с детства закалка. Она сильная и упорная.

— У нее есть братья или сестры?

— Брат, но он живет в Австралии.

— А у вас?

Повернув голову, он посмотрел на нее:

— Что у меня?

— Что с вашими родителями?

— А что с ними?

— Я не знаю. Расскажите.

— Мы не поддерживаем отношений. Я перебрался в Стокгольм, когда мне исполнилось восемнадцать, мне хотелось уехать.

— Уехать откуда?

— Я жил в паре миль от Евле.

— Да, но большинство людей сохраняют контакты с родными, даже если переезжают в другое место.

— Да что вы говорите.

Восемь слов сказала ему мать после того, как предательство открылось. Восемь слов. В тот день ему исполнилось восемнадцать, он завтракал на кухне после того, как разнес утренние газеты. Три месяца он делал все возможное, чтобы она его простила, но ей было все равно. Отец переехал в однокомнатную квартиру в Евле, чтобы скрыться там от стыда, который вызывало ее безграничное горе и разочарование. Взял одежду и одну кровать из спальни — и исчез.

В проеме кухонной двери внезапно возникла мама. На ней был розовый халат, он знал, как хорошо этот халат пахнет, это был мамин запах. И его захлестнула радость, он подумал, что, может быть, может быть, сейчас она готова простить его. Ведь сегодня его день рождения, и она вышла на кухню.

Она произнесла восемь слов.

Отныне я не хочу, чтобы ты тут жил.

Ивонн Пальмгрен снова поменяла позу на стуле. Из папки выскользнула пара листов, она поймала их до того, как они упали на пол.

Опустив взгляд, он снова присел на кровать Анны.

— Почему вы не поддерживаете контакты с родителями?

— Потому что не хочу.

— Вы никогда не скучаете по ним?

— Нет.

Прокашлявшись, она захлопнула лежавшую на ее коленях папку.

— Думаю, пока мы на этом остановимся, но мне бы хотелось продолжить разговор уже после обеда.

Он пожал плечами. Его злило то, что он вынужден поступать так, как хотят они. И что он не может послать их всех к черту.

— Давайте в два!

Она поднялась, подошла к кровати Анны, посмотрела сначала на нее, потом на него, а после этого направилась к двери.

— Увидимся позже. Всего доброго.

Он не ответил.

Когда за ней закрылись дверь, он взял руку Анны, зажал ее между своих ног и закрыл глаза.

Никогда когда в жизни она не чувствовали себя такой одинокой.

Он спал на диване. Забрал свое одеяло, подушку и, не сказав ни слова, оставил ее наедине со всеми вопросами, которые она так и не решилась задать. Его последние слова за столом лишили ее дара речи.

Отчаяние, точно судорогой сдавившее нутро.

Почему он так сердит? Откуда эта злость? Чем она заслужила подобное отношение?

Одна в двуспальной кровати, она жалела, что отвезла Акселя к родителям. Все, что угодно, только бы он оказался рядом, чтобы можно было услышать его дыхание, протянуть руку и почувствовать тепло его пижамы.

В четыре часа она не выдержала. С покрасневшим лицом и опухшими глазами она надела халат и пошла к нему. Еще не рассвело, и в слабом лунном свете она разглядела, что он лежит на спине, положив руки под голову. Колени слегка согнуты, слишком короткий диван не позволяет вытянуть ноги. Интересно, почему он не лег в детской. У Акселя, конечно, подростковая кровать, но все же удобнее, чем диван.

Она присела на край кресла.

— Ты спишь?

Он не ответил.

Она закуталась в халат, ее бил озноб. Пора снова замазать стекла в частом оконном переплете. Какой смысл включать батареи, если все тепло уходит сквозь щели? На это уйдет уйма времени, в каждом окне по восемь стекол. Хорошо бы нанять кого-нибудь, чтобы не тратить на это долгожданный отпуск. Хотя, может, теперь уже все равно.

Она сглотнула.

— Хенрик?

Ни звука.

— Хенрик, пожалуйста, давай поговорим. Ты не мог бы просто объяснить мне, что происходит.

Ни шороха.

— Ты не можешь хотя бы объяснить мне, почему ты так сердишься? Что я такого сделала?