Джеймс Болдуин - Скажи, когда ушел поезд?

— Кто этот Калеб?

Я открыл было рот и начал говорить. Но вовремя спохватился — как раз когда поезд с шумом подошел к станции. Он глянул в окно, но не пошевелился, чтобы встать.

— Он умеет плавать, — сказал я.

— Ага, — сказал мой спутник после долгой паузы, во время которой дверь закрылась и поезд снова двинулся. — И что, он хороший пловец?

Я сказал, что Калеб — лучший пловец во всем мире.

— О'кэй, — сказал мой провожатый, погладил меня по голове и улыбнулся.

Я спросил, как его зовут.

— Чарльз, — ответил он. — Чарльз Вильямс. Но ты лучше зови меня дядя Чарльз, чертенок ты этакий, потому что ты определенно погубил мне субботний вечер. — Поезд подошел к станции. — Вот здесь мы сделаем пересадку.

Мы вышли из вагона, пересекли платформу и стали поджидать свой поезд.

— Ну вот, — сказал он, — этот поезд остановится как раз там, где тебе надо. Скажи мне, куда ты направляешься?

Я с удивлением уставился на него.

— Я хочу, чтобы ты точно ответил, куда ты держишь путь. Хватит дурить мне голову.

Я сказал.

— Ты уверен, что не ошибаешься?

Я сказал, что уверен.

— У меня прекрасная память, — сказал он. — Дайка мне свой адрес. Просто скажи, а я запомню.

И я дал адрес, не отрывая от него глаз, а поезд в это время уже подошел.

— Если ты сейчас же не отправишься домой, — сказал он, — я поеду и повидаюсь с твоим отцом, и, когда мы тебя вдвоем отыщем, ты об этом сильно пожалеешь. — Он втолкнул меня в поезд и плечом придержал дверь.

— Ну, поезжай, — сказал он достаточно громко, чтобы слышал весь вагон. — Твоя мама встретит тебя на станции, где я велел тебе сойти. — Он повторил название моей станции, сильнее прижал неподатливую дверь плечом и затем уже мягче добавил: — Садись, Лео.

Он стоял в дверях, пока я не сел.

— Пока, Лео, — сказал он и вышел из вагона. Двери закрылись. Он улыбнулся мне и помахал на прощание рукой, и поезд тронулся.

Я помахал в ответ. А затем он исчез, и станция исчезла, и я поехал обратно домой.

Никогда я больше не видел этого человека, но придумывал в уме разные истории о нем, мечтал о нем и даже написал письмо ему, и его жене, и его сынишке, но так это письмо и не отправил.

Я никогда ничего не рассказывал Калебу о моих одиноких путешествиях. Даже не знаю почему. Мне кажется, ему было бы интересно о них услышать. Может быть, я потому не рассказывал, что где-то в глубине души считал, что мои приключения принадлежат лишь мне одному.

В другой раз шел дождь, и было еще слишком рано возвращаться домой. В этот день на душе у меня было очень-очень уныло. На меня как раз нашло: язык и все тело отказывались мне служить, и я не способен был заставить попросить кого-нибудь провести меня в зрительный зал. Контролер у двери наблюдал за мной — а может, мне просто так казалось — с враждебной подозрительностью в глазах. Скорее всего он совсем ни о чем не думал и, уж во всяком случае, меньше всего думал обо мне. Но я ушел, потому что не мог больше выносить его взгляда, да и чьего бы то ни было вообще.

Я побрел вдоль длинного квартала домов на восток от кинотеатра. Улица была пустынна, темна, и тротуар блестел от дождя. Пальто на плечах у меня промокло, и вода с шапки стекала за воротник.

Мне сделалось страшно. Не мог я больше ходить под дождем, потому что отец с матерью догадались бы, что я шатался по улицам. Мне зададут за это трепку, а между отцом и Калебом может произойти ужасная ссора, и Калеб скорее всего во всем обвинит меня и перестанет со мной на много дней разговаривать.

Я стал злиться на Калеба. Интересно, где он сейчас шатается? Я быстро пошел по направлению к дому просто потому, что не мог придумать, что бы еще предпринять. А вдруг Калеб дожидается меня на крыльце?

Авеню была тоже безлюдной и бесконечно длинной. Она напоминала мне какую-то знакомую картину в книге. Авеню тянулась передо мной прямой лентой, и уличные фонари не столько освещали ее, сколько подчеркивали царящую кругом темноту. Дождь полил сильнее. Мимо проезжали машины, окатывая меня брызгами. Из баров неслись приглушенная музыка и шум голосов. Впереди шла женщина, шла очень быстро, опустив голову, и несла сумку с провизией. Я дошел до своей улицы и пересек широкую авеню. На нашем крыльце никого не было.

Я не имел даже представления, который час, но знал, что фильм еще кончиться не мог. Я вошел в наш коридор и стряхнул кепку. Я жалел, что не уговорил кого-нибудь провести меня на фильм, и не знал, куда теперь деваться. Я, конечно, мог подняться наверх и сказать, что фильм нам не понравился и мы ушли раньше и что Калеб стоит со своими приятелями на крыльце. Но это прозвучало бы странно, и Калеб, который не знал, какую я сочинил историю, придя домой, был бы застигнут врасплох.