Марта Кетро - Вдохнуть. и! не! ды!шать!

Крик не стихал, но я почти перестал его замечать. К обеду я добрался до четвертой палаты, где были детишки чуть постарше. Там мы и познакомились с Ваней.

Ваня был единственным, кто не орал и не плакал совсем. На вид года четыре-пять. Он сидел в своей кроватке, просунув ноги между прутьями, уткнувшись лбом в руки, вцепившиеся в эти самые прутья так, что белели костяшки. Помните: стояли звери у самой двери, они кричали, но их не пускали? [2] Стояли звери около двери. В них стреляли, они умирали… (А. и Б. Стругацкие «Жук в муравейнике») Это была первая ассоциация, что пришла мне в голову, когда я встретил его взгляд… Напряженный взгляд взрослого человека. Повидавшего виды. Плакать — это для него было унижением, слабостью. Непозволительной слабостью. Плакать — это для детей.

В них стреляли, они умирали…

Его кровать стояла в самом дальнем углу, почти у окна. Он смотрел на меня настороженно, с подозрением, и мне почему-то захотелось перед ним извиниться, что-то объяснить…

— Погоди. Я сейчас. Вот только с этой ору шей кучей разберусь — и к тебе, хорошо? Я быстро, ладненько?

Старшая вошла тогда, когда я надевал подгузник на последнего ребенка. Вернее, предпоследнего. С Ванькой мы договорились: сначала я заканчиваю с детьми, а потом я к его услугам. Так будет проще — для всех.

— Ну, как успехи? О, смотрю, освоился. А Ваня?

Я оторопел. Имени его мне никто не говорил. Ваней я назвал его так — для себя, сам не знаю, почему.

— С ним мы договорились. Он следующий.

— Ну, ну… Может, мне им заняться? Учти, он у нас тут самый проблемный. Даже сестры с ним не всегда справляются.

— Нет, спасибо, мы сами. Правда, Вань? — сказал я, сажая в кровать уже запеленатого ребенка.

— Ну, пошли. Да ты чистенький! Вань, в туалет хочешь ведь? Давай-ка, на горшок. Сейчас, только достану…

Я уже было начал снимать подгузник, когда он как бы дернул меня за рукав. Именно «как бы», чуть заметно. Как будто просто случайно зацепил рукав халата. Но очень неоднозначно: именно в тот момент, когда я начал разматывать подгузник. Оглянувшись на старшую, я обнаружил ее в крайне довольном расположении духа: она стояла, опершись на одну из кроватей, и иронично улыбалась. Взгляд ее как бы спрашивал: ну, что делать будешь?

— Что, не снимать?

— А я предупреждала. Начнешь снимать — вот тогда ты поймешь, что такое Ванька. Весь наш гвалт тут покажется тебе детским лепетом. Давай вдвоем: я одна с ним не справляюсь, не удержать… Это же волчонок настоящий…

— Не надо. Скажите, а процедурная у вас тут где? Там сейчас свободно?

— Да напротив почти, а что?

— Ничего. Сейчас, минуту…

Я посадил Ваньку на руку, он как-то деликатно уцепился за мое плечо. Присев, я поднял с пола горшок, и мы, сопровождаемые старшей, пошли в процедурную.

— Подождите, пожалуйста, мы сами, хорошо?

— Ну-ну… Если что, зови.

В процедурной стояла ширмочка. Занеся Ваньку за нее, я посадил его на кушетку и поставил на пол горшок.

— Ну, что? Дальше сам? Или мне?

Вы видели когда-нибудь глаза большой, пушистой собаки, которая всю жизнь прожила с хозяином и внезапно оказалась на улице? Приходилось ли вам смотреть ей в глаза, когда вы пытаетесь дать ей кусок сосиски, чтобы подманить? Вы-то уже решили, что возьмете ее, уже пожившую на улице, с грязной, но все еще ухоженной шерстью, а вот она… Она вас еще оценивает. Подойдет — не подойдет. Она уже знает цену фальшивой ласки, когда за пьяным сюсюканьем может последовать пинок. Она уже не пойдет просто за куском сосиски — она пойдет за новым хозяином. Это не уличный пес, благодарный за еду и заискивающе смотрящий: не перепадет ли еще кусочек? Это собака и хозяин в одном лице, знающий себе цену и имеющий достоинство, может быть, именно ваш будущий соратник. Но — только — может быть.

Ванькин взгляд именно оценивал. Да — нет. Принять — нет.

— Сам. — Голос у него был под стать поведению, совсем не детский.

— Хорошо. Только я не выйду совсем, ладно? Но ты тут оставайся, за ширмой… Нужен буду — позови.

— Как?

— Вадик я. — У меня не повернулся язык соврать. — А ты — Ваня. Вот и познакомились. Давай, ведь еле терпишь уже…

Старшая мне не поверила. Сунулась проверять — все ли нормально. Получила полную порцию презрения в тот момент, когда рукой прощупывала: не навалено ли в штаны?

Вечером мы перед сменой пили чай. Старшая, палатная сестра, ночная смена, которая была еще не в полном составе. Я был посажен на самое удобное место: как я понял, обычно тут сидела старшая. Мне даже досталось печенье. От которого я, конечно, отложил парочку. И, уже уходя, занес его Ваньке.