Дженнифер Иган - Цитадель

Как думаешь, на следующей неделе могут меня выписать?

Нет, красавчик.

Нет. Значит, Холли больше не будет. Но я все равно продолжаю писать.

Слушай, Ханна, спрашиваю я, как это у тебя получается, что ты с преступником по-человечески разговариваешь?

Это не у меня, красавчик. Это у тебя. Видно, Господь так решил.

От лекарств у меня начались видения. Прошлое проступает сквозь стены палаты, как картинки, нарисованные на тонкой бумаге с той стороны. Иногда я вижу себя в школе. В столовке главное первым стянуть у кого-нибудь жратву, а не успеешь — стянут твою. Но Хоуи так не хочет. Он говорит: Мне не нужна чужая еда, в меня все равно столько не влезет. Мне нужна своя. Я ему объясняю: Парень, хватай быстрее. Зазеваешься — не будет у тебя ни чужой, ни своей, помрешь с голоду. Я сто раз видел: привезут толстячка вроде тебя, не успеешь оглянуться, а от него уж один скелет остался. Его в гробике вынесут, в землю зароют, и даже камушка на могилке не поставят. И подыхаю со смеху. Он еще новичок, лицо такое круглое, испуганное — умора. Все сперва пугаются. Но это проходит, и после уже подыхаешь со смеху над всем подряд.

На том месте, где должна быть моя мама, пусто — дыра, будто выстриженная ножницами из семейного портрета. Помню папу. Правда, не лицо, а ноги: длинные, сильные, мускулистые, в коленях тонкие, как у лошади. И как мне приходилось подпрыгивать, чтобы дотянуться до его руки. Потом помню свои руки на экране телевизора. Папа сидит в кресле напротив, а я — наверно, совсем еще карапуз — хватаюсь руками за экран, чтобы не упасть. И вдруг вижу их там: две толстенькие детские руки в голубоватом сиянии. Это я.

Я открываю глаза, рядом сидит Холли. Точнее, так: сидит кто-то в желтом бумажном балахоне и в желтой маске — так теперь одеты все, кто ко мне заходит. Но лицо как у Холли. Опять видение.

Я закрываю глаза и слышу ее голос: Привет.

Это не вы.

Да? — говорит Холли. А кто же?

Мне хочется рассмеяться, но чтобы смеяться, нужны какие-то мышцы, а их у меня, кажется, вырезали — не знаю, в которой по счету операции.

Как вас сюда пропустили?

Попробовали бы не пропустить! Вся нижняя часть лица у нее скрыта маской, но по глазам видно, что она улыбается. Чтобы скрыть, что она умирает от страха.

Наверно, это Ханна ее провела. Хотя с тех пор, как я лежу в интенсивной терапии, Ханна ко мне больше не заходит. Да и как бы она смогла провести Холли мимо охранников? Нет, думаю я, Ханна бы смогла. Ханна может все.

Хорошо, говорю я. Хорошо, что вы пришли.

Нам не хватало вас на занятиях.

Да ладно.

Правда. Мы после еще что-то говорили, обсуждали, но все как-то… мелко.

Понятно. Том-Тома тоже не было?

Кажется, его перевели в тюрьму строгого режима.

В ее лице, точнее в глазах — потому что больше ничего не видно, — стоит какое-то особенное выражение. Тоска, отчаяние? Нет, не то. Мука. Это не мое слово, но это оно.

Рей, говорит она. То, что с вами случилось… Это так ужасно.

Ничего, тут это нормально. Привыкнете потом.

Зачем вы так?

Она оглядывает меня — не лицо, а всего меня целиком. Трубка опять торчит из живота, из-за нее меня и перевели в отделение интенсивной терапии.

Болит? — спрашивает она.

Наверно. Раз меня так накачали наркотиками.

Я замечаю, что в палате необычно тихо. Умолкли даже пищалки на всех аппаратах, что ко мне подключены. Или это мне кажется? Как в тот день, когда мы с Холли остались в перерыве вдвоем и к нам долго-долго никто не входил. Будто Господь так решил.

Я смотрю на Холли. Странное место для свидания, и сами мы в таких странных маскарадных костюмах. Но все, что нас разделяло раньше, теперь исчезло. Мы больше не ученик и учительница. И она тоже это понимает.

Холли Фаррелл. Скажи мне, кто ты, прошу я.

Никто, говорит она. И, кажется, сама в это верит.

Детей трое? Я угадал?

Двое.

А с мужем — кто кого бросил, ты его или он тебя?

Она отвечает не сразу, и я понимаю: вряд ли она сейчас скажет правду.

Я.

Ну и умница.

Она одета как для своей другой работы. Из-под желтого бумажного ворота выглядывает что-то цветное. На шее цепочка. Волос не видно, они убраны под желтую шапочку.

Хорошо выглядишь, говорю я.

Она смеется. Что делать, приходится наряжаться для второй работы!.. Шучу. Я работаю в приемной комиссии. И учусь — в том же колледже. Степень бакалавра есть, теперь прохожу магистратуру. Правда, очень медленно получается.

А дети? Кто у тебя?

Две девочки. Десять лет и тринадцать.

Все, что она говорит, все ее слова оседают в моем сердце драгоценными золотыми крупицами. Мне даже не мешает жар, хотя он у меня уже давно и его ничем не могут сбить.