Дженнифер Иган - Цитадель

В руке у нее сигарета, и это первое, что меня поражает. Обычно, если женщина курит, я это сразу могу определить — по запаху от ее рук, волос, дыхания. Но насчет Холли у меня даже мысли не возникало. Скверная привычка, особенно для женщины — прошу прощения у феминистов и феминисток. Выбравшись из машины, Холли прикрывает глаза от солнца и глубоко затягивается, но никаких неприятных чувств во мне это не вызывает. Скорее любопытство: как ей удавалось курить все это время, а я и не подозревал?

И второе, что удивило меня не меньше, — ее наряд. Вместо бесформенного свитера и штанов, в которых она всегда приходит на занятия, на ней длинная темная юбка с мелким рисунком и бледно-зеленая блузка — как у служащей из какого-нибудь офиса. Туфли на каблуке, хоть и небольшом, но все равно кажется, что она привстала на носочки. И распущенные волосы развеваются на горячем ветру. Затянувшись последний раз, она раздавливает окурок носком туфли.

Глаза у меня уже ломит от блеска всей этой сетки и проволоки, через которые приходится на нее смотреть. Да еще мертвая зона между внешним и внутренним заграждениями засыпана белой щебенкой — это чтобы на белом было лучше видно любое инородное тело. Например, если кто-то из нас умудрится перелезть через первую девятиметровую сетку и при этом не перерезать себе глотку о намотанную поверху колючку. А под внешней сеткой еще фундамент метров шесть глубиной, сквозь него не пролезешь. Если, конечно, ты не водопроводная труба.

Что, Рей, знакомая? — спрашивает надзиратель.

Нет пока, но он готов познакомиться, говорит Ангел.

Просто родственница, отвечаю я, и все умолкают, кажется, соображая, правду я сказал или нет. А потом начинают ржать — все, кроме надзирателя.

Будете стоять — оштрафую, предупреждает он. И явно не шутит. Ни один надзиратель у нас не выписывает столько штрафных билетов, сколько Дженкинс, это факт. Между собой мы зовем его Кассиршей.

Вся магистраль проржавела и прогнила насквозь, над траншеей висит стойкая трупная вонь. Мы должны сегодня откопать старую трубу, а завтра начать укладывать новую. Я слежу за проходной: раз посетителей нет, значит, Холли появится из внутренней двери очень скоро. И пока она будет идти целых десять метров до тюремного здания, я увижу ее опять — без всяких сеток.

Так и есть, спустя две минуты дверь отворяется и выходит Холли. Вдоль дорожки от проходной до приемной тянутся цветущие клумбы — часть нашей садоводческой программы. Наверно, из-за них Холли и замедляет шаг, любуется нашими цветами. Хотя вряд ли: цветами можно любоваться и по ту сторону, там их больше. Просто ей не хочется вдыхать в себя тошнотный тюремный запах, который ударяет в нос, как только входишь в здание, вот она и идет все медленнее. Умей я описать этот запах словами, мне бы не нужны были никакие уроки словесности. Можно, конечно, пытаться перечислять, что там в нем понамешано (табак, бактерициды, тюремная жратва, пот, моча — много чего), но та гремучая смесь, что в результате получилась, настолько тошнотнее всего по отдельности, что на пороге невольно задерживаешь дыхание, чтобы не вбирать эту мерзость в себя. А уже через час перестаешь замечать. И это, по-моему, хуже всего. Итак, Холли не спеша идет по обсаженной цветами дорожке, а я не меньше минуты упиваюсь своим сумасшедшим везением: ведь шансы, что я окажусь в нужном месте в нужный момент, то есть именно тогда, когда она проходит мимо, были практически нулевые. Мне становится легко, я уношусь прочь отсюда. Я думаю: все случившееся со мной на уроке у Холли несколько недель назад вело к этому единственному моменту — чтобы в солнечный день она шла по этой дорожке, а я бы на нее смотрел. Я не знаю, как еще это объяснить.

Парни рядом бормочут себе под нос: о, какая детка… цыпочка… а что, я бы с такой не отказался… — но совсем тихо, до Дженкинса долетает только «шу-шу-шу». Рыжий и Пабло, которые сидят за изнасилование, ничего не бормочут, провожают ее глазами молча. Холли наконец кидает взгляд в нашу сторону, ее шаги тотчас ускоряются — и вот она уже входит в приемную. Я пытаюсь мысленно прокрутить все сначала, проследить, как она идет по цветочной дорожке, но вижу совсем не то, что хочу: семеро заключенных, в хаки и рабочих ботинках, копаются в грязной вонючей траншее. Все безликие, одинаковые — кроме Рыжего, который на голову выше остальных. Легкость покидает меня так стремительно, что начинает кружиться голова. Будто я чиркнул себе лезвием по артерии. Я опускаюсь на край свежевыкопанной траншеи.