Дженнифер Иган - Цитадель

А тебе зачем?

Отвечай ты, я первый спросил.

Пожалуйста, отвечу. Ничего. Я разглядываю там ничего.

Ничего не разглядывают.

Ты, конечно, нет. Ты не разглядываешь. А я да.

И не жалко тебе своего времени?

С точки зрения Дэвиса, я вообще тут занимаюсь исключительно тем, что транжирю драгоценное время. Его собственное время расписано до минуты — не удивлюсь, если и эти пять минут капания на мои мозги были внесены в его график заранее. Когда нас только поместили в одну камеру, он читал мне целые лекции про то, как стать лучше, как добиваться успеха и как выбраться из дерьма, если уже вляпался. В конце концов он понял, что зря старается, и махнул на меня рукой. Но интересно другое: я записался на эти уроки словесности в основном ради того, чтобы проводить без Дэвиса хоть один вечер в неделю. А когда они начались, все кругом вдруг изменилось — сделалось ярче, четче, как бывает иногда в начале болезни, когда еще только заболеваешь.

У Дэвиса есть личный план самосовершенствования, от которого я когда-нибудь свихнусь, — хотя, чтобы лишний раз не доставлять ему удовольствия, я изображаю полное безразличие. Каждый день он отжимается минимум семьсот раз, прямо в камере на полу. Я понимаю, конечно, поддерживать себя в хорошей форме никому не возбраняется, но — семьсот! Не будем забывать, что человек же не просто отжимается, он стонет, потеет, мычит, а на последней сотне и подавно — хрипит и орет не переставая. Чтобы выслушивать такие концерты, даже в спортзале, нужны крепкие нервы. А в нашей душегубке это вообще пытка. Я даже не говорю про свист и вопли из соседних камер (Эй, что ты там такое творишь с Дэвисом, что он у тебя так завывает?) — хватает и воплей самого Дэвиса.

Но примерно с того же дня, когда наше оконное стекло прояснилось, выматывающие разминки Дэвиса вдруг перестали надрывать мне душу, как раньше. Я стал вслушиваться в те слова, что он выкрикивает. И чем сильнее дрожат его руки, и чем меньше остается у него сил, тем чаще между привычными словами, которыми он пользуется каждый день, проскальзывают другие, оставшиеся от какой-то его прошлой жизни: ша маманя… ша сучара… утрись зараза… херррак!.. А различив эти бывшие слова в выкриках Дэвиса, я стал замечать их и у остальных. Потому что у нас тут сточная яма для слов, в нее сливается все, что мы говорили, когда часы прежней жизни для нас остановились. И теперь, если при мне начинаются какие-то разборки, я не ухожу, как раньше, а протискиваюсь поближе и жду, когда эти слова-призраки начнут всплывать на поверхность. И они всплывают: оба-на… пьянь перекатная… немчура вонючая… куда прешь дядя… черный ушлепок… размазать по стеночке… (Кстати, у нас тут среди зэков полно пожизненных, ломаных-переломаных, — эти размажут по стеночке и не поморщатся.) Я ловлю эти слова на лету и храню их. Потому что каждое из них имеет свою ДНК, в каждом заключена целая жизнь, в которой эти слова были на месте и имели смысл, и все кругом их говорили. Я ношу эти слова в себе, а потом открываю свою тетрадку — дневник, что Холли велела нам вести, — и выписываю их в столбик. И от этого настроение у меня почему-то всегда улучшается, словно я только что положил круглую сумму в банк.

На следующем уроке я читаю вслух новый кусок, и первым после меня берет слово Мел. Что странно, потому что Мел почти никогда не высказывается. Хамсы сегодня нет.

У меня замечание, говорит Мел. Точнее, у меня проблема, мисс Холли.

Давайте, кивает Холли.

Мел откашливается и произносит, без всякого выражения на лице: Хотелось бы знать, что будет дальше.

Холли ждет. Она думает, Мел сейчас еще что-то скажет, но он молчит. Поняв, что в этом и есть его проблема, Холли улыбается. Мел, это же очень хорошо! Это значит, что рассказ вас увлек.

Нет, говорит он, это не хорошо. Голос у Мела тихий, он гипертоник и страдает одышкой. Давление у него все время ползет вверх, а тело расползается в стороны: я вижу его раз в неделю, и каждый раз он толще, чем был неделю назад. Как ему удается так жиреть на наших помойных харчах — загадка. Это не хорошо, говорит он, потому что это причиняет мне неудобство.

У меня нет особого желания причинять Мелу неудобство. Мел огромный, тупой и опасный. Мне рассказывали, как он пытался умертвить свою жену: размолол в кофемолке триста таблеток витамина С и рассыпал порошок по ее подушке. Кто-то сказал ему, что витамин С токсичен, если его вдыхать.

Что значит «неудобство»? — говорит Холли. Дайте определение.